Грибы на асфальте - Евгений Дубровин

– Извините, – усмехнулся он, – забыл, что вы городской. Мы тут привыкли жить во всю ивановскую.

Бывший друг упорно называл меня все время на «вы».

– Ничего, – пробормотал я.

– Просим прощения, – усмехнулся он еще раз. – Заходите.

– Заходи, сказала Катя и опустила длинные ресницы.

– Все в порядке, – сказал, подходя к нам, Ким. – Два семяпровода оказались забитыми.А я думал, шестерня сломалась.

Я взобрался в седло. Все-таки «Летучий Голландец молодчина! Вместо того чтобы сломать шестерню, он всего-навсего забил семяпроводы.

Мы кончили поздно вечером. Когда я вылез из седла, сделанного из старого одеяла, все поплыло у меня перед глазами. Изнутри к горлу подкатился скользкий противный ком.

Это был приступ самой настоящей морской болезни.

– Сегодня высеяли пять кило! – крикнул Ким. Целых пять кило? Нет, жизнь все-таки прекрасна

Вацлав Кобзиков исповедуется

Дома нас ожидало фантастическое зрелище.

Вацлав Кобзиков лежал полуголый на кровати и сосал из бутылки пиво. Стол был уставлен яствами: консервами «Печень трески натуральная в масле», «Зеленый горошек», «Солянка овощная» и пивными бутылками. Повсюду валялись кожура от колбасы и огрызки сыра. Если учесть, что еще утром у ветврача не имелось ни копейки, а до стипендии было так же далеко, как в сказке о сестрице Аленушке до колодца, то наше изумление можно было понять.

– У тебя умерла бабушка?

Кобзиков посмотрел на меня сонными, слипающимися глазами и ничего не ответил. Он сильно напоминал хорошо закусившего удава, и мне даже показалось, что в его кругло торчащем животе что-то слабо шевелится.

– Ты нашел мумию египетского фараона?

– Нет.., ик… сдал курятник.

– Я тебя серьезно спрашиваю.

– Не видишь, – сказал Ким, – человек объелся? У него бред.

Но Кобзиков не мог сердиться.

– Нет, серьезно, ребята… ик… я передислоцировал «вооруженные силы» на чердак.

– Расскажи подробней, – попросил я.

– Извольте. Сижу я, значит, на крыльце и думаю: не утянуть ли Егорычевы кальсоны, которые прямо сами свешиваются мне в руки с веревки? Продать – пирожков накупить можно. Вдруг появляются двое. Он и она. Юнцы. «Не вы хозяин дома будете?» – спрашивают. «Допустим», – отвечаю я уклончиво. Тогда они безнадежными голосами говорят:«Не найдется у вас комнатки? Молодожены мы, студенты». Окинул я с крыльца «Ноев ковчег» взглядом и отвечаю: «Нет. Все занято». Они повернулись и пошли, печальные такие. Жалко мне их стало. Зыркнул я на Егорычеву халупу второй раз, и вдруг меня осенила гениальная идея. «Стойте! – кричу. – Хотите пока занять вот этот сарайчик? Петушка мы куда-нибудь переселим». Если бы вы видели, как они обрадовались! Я тоже за них обрадовался и не заметил, как мне задаток сунули.

Кобзиков тяжело перевел дух и потянулся к бутылке с пивом.

– Живодеры вы с хозяином, – проворчал Ким. Он съел кусок плавленого сыра и пошел провожать Тину. Я попытался было углубиться в расчеты, но запах яств раздражал меня. Машинально я отщипнул булку.

– Ешь, ешь, – вкрадчиво сказал Кобзиков. Я не заставил себя долго упрашивать.

– Можешь и консервы съесть.

Несколько удивленный, я открыл «Печень трески натуральную в масле» и принялся опустошать банку.

– Может, ты пива хочешь? Не стесняйся.

Тут я с подозрением оглядел Кобзикова. Чересчур уж хлебосольная была у него физиономия.

– Признайся, что тебе от меня надо? – спросил я.

Ветврач замахал руками.

– Что ты! Что ты! Вижу – голодный, почему не угостить? Сегодня – я тебя, завтра – ты меня. Услуга за услугу. На том и свет держится. Допустим, надо сходить за обувью…

Я перестал есть и насторожился:

– Что еще за обувь?

– Да так, ерунда. Забыл в гостях туфлю. Я тебе рассказывал. Самому, понимаешь, неудобно.

– Значит, мне надо идти за туфлей?

– Ну да. Пришел, взял и ушел. Что здесь такого?

– Я отодвинул от себя еду.

– Спасибо. Мне пока еще жить хочется.

– Чудак, – вскочил Кобзиков с кровати. – Абсолютно никакого риска! Я все разведал. Полковник сегодня трудится во вторую смену, полковница на даче. Дома одна моя Дульцинея. Скажешь ей: «Здравствуй, Диночка. Вацлав просил тебя вернуть ему обувь». Вот и вое. Она тебе вернет, и ты сразу ходу.

– А почему сам не хочешь?

– Я вижу, ты совсем профан в любовных делах. Мне же придется тогда остаться!

– Ну и оставайся. Разве она тебе не нравится?

– Нравится. Но есть одно обстоятельство. Так называемый критерий времени.

– Что это за чертовщина?

– Ну, понимаешь… сегодня у меня еще два свидания. А как я пойду, если туфли одной нет? Ну как, Ген?..

– Нет.

Кобзиков возбужденно забегал по комнате.

– Слушай.! Я отдам тебе все, что на столе!

– Нет!

– И еще бутылку сверх того, – соблазнял Вацлав.

– Нет.

Тогда Кобзиков остановился:

– Слушай. Я тебя поведу в ресторан, Понял? Заказывать будешь ты, что хочешь.

– Что хочу? – переспросил я..

– Что хочешь!

– И гуся?

– И гуся.

– И коньяк?

– И коньяк.

– Только еще одно условие, – сказал я. – Ты расскажешь мне свою биографию. Ты мне будешь исповедоваться: почему ты такой страшный потаскун. И все остальное.

– Идет! – согласился Кобзиков.

Ресторан был уже закрыт.

– Не напирай, – сказал швейцар, угрожающе выпячивая грудь и шевеля усами.

Вацлав сунул ему рубль, и усы опустились. За столиками было почти пусто. Мы сели у окна. Подошла официантка с усталым лицом.

– Что угодно, мальчики?

– Жареного гуся, бутылку KB, шампанского во льду, остальное по своему усмотрению, – сказал я, небрежно развалясь на стуле.

– Из горячего ничего нет.

– В таком случае вместо жареного гуся запишите жалобную книгу.

– Через полчаса мы ели гуся.

Гусь был нежен, как велосипедная шина, но Кобзиков урчал от наслаждения: он опять был голоден.

– Итак, – сказал я. – Родился ты в тысяча девятьсот…

– Ты говоришь, у нее были грустные глаза? – перебил Кобзиков, обсасывая кость.

– Да… В тысяча девятьсот…

– И она была в цветастом халатике?

– Да, она была в цветастом халатике, мерзкий донжуан! И у нее были грустные заплаканные глаза, безжалостный ты человек! И еще у нее были прекрасные золотые волосы и маленькие ножки!

– Помню, помню, – вздохнул Вацлав.

– Не понимаю, чего тебе еще надо? Не девушка, а ангел.

– Эх, Гена, Гена, – покачал головой Вацлав, – ничего ты не знаешь! У меня самого сердце так и рвется на части, когда ее вспоминаю. Но не повернешь реку вспять, не заставишь мумию египетского фараона пробежать стометровку. Ладно, слушай…Родился я в тысяча девятьсот тридцать восьмом году в семье мелкого бездарного музыканта. Детство было самое обыкновенное, если не считать одного скверного обстоятельства: надо мной всю жизнь тяготеет рок. Но рок не простой. С этим можно было еще смириться. Многих людей преследует простой рок, и они ничего, живут себе помаленьку. Ко мне же привязался какой-то придурковатый рок, чокнутый. На первый взгляд вроде и смешно, а выходит самая настоящая трагедия. Например, еще младенцем я вывалился из коляски и проломил себе нос. Ну, проломил и проломил. Многие проламывают себе носы. Разумеется, я вырос горбоносым. Опять же это не ахти какое несчастье. Многие вырастают горбоносыми. Но дело в том, что мне только на том основании, что я горбоносый, начальник паспортного стола, который был очень зол на меня за одно дело, написал в паспорте против графы «национальность» – «грек». Идиотская история. Другой бы ее за два дня уладил: начальника бы наказали, передо мной извинились. А я вот до сих пор хожу греком.

– Врать ты здоров. Кобзиков тяжело вздохнул:

– Мне никто не верит, и ты не исключение. Или вот еще другая история. Сочинил я кантату. Чего скалишься? В детстве я был вундеркиндом. Все в восторге. Дескать, ах, ох, талант! Исполнил ее раз, другой. Слышу – собираются меня в музыкальную школу для особо одаренных детей помещать. Ну, думаю, карьера налицо. И отец так думал, и все так думали. А потом какой-то дурак из отцовской филармонии возьми да ляпни: «Что-то эта кантата мне сильно напоминает Скаланчелли». Тут, разумеется, все забегали, засуетились. Начали проверять, не спер ли, значит, я кантату у этого самого Скаланчелли. На меня косятся. Дескать, нехорошо, молодой человек. И что же оказалось? Никогда этого Скаланчелли и не существовало. Все успокоились, но в школу меня все-таки не послали, и потом все мои произведения тщательно проверяли. История глупая, но музыкант во мне погиб.

Я сочувственно вздохнул. Вацлав Кобзиков грустно нанизал колбасу на вилку.

– Да-а. Теперь дальше. Ты знаешь, как я очутился в зооветеринарном институте?

– Догадываюсь. В детстве ты очень любил животных.