Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана - Наум Перкин

– Разве туда проскочишь? Войска, войска… В лесах… везде. Пробовали и ночью, в одиночку – где там!..

Моего праздничного настроения как и не было только что. Еще больше, чем случалась прежде, стала давить знакомая тоска беспросветности. Отказаться от главной, ничем не заменимой надежды? Что же тогда?.. И тут вот, как проблеск, как спасение от беспросветности, промелькнула мысль о партизанах. Странно, что раньше об этом не думалось всерьез!

Еще до выхода из зоны лесов встретился мне однажды парень в солдатской форме. Было это под вечер. Еще до его появления я насторожился – о своем приближении он давал знать выстрелами из винтовки. Куда он идет и кому сигналит, спросил я его. Парень таинственно сощурился и намекнул, что он не один.

– Кто же вы – партизаны?

– Вроде того.

– А примут, если и я попрошусь?

– Попробуй.

– А как вас найти?

– Завтра раненько – чуть свет – будь на том вон месте. Понял?

– Понял.

Завтра-то пришло. Но на опушке леса, куда показывал рукой парень накануне, никто, кроме меня, не появлялся. Что же, выходит – обманул? Да был ли это настоящий партизан?

Теперь дело представлялось совсем по-иному. Партизанство становилось выходом и решением. Коль суждено оставаться на занятой врагом территории, то не трать время попусту! Найдя способ воевать с врагом здесь, тем самым обретешь и право оставаться на этой территории.

Как много значит для человека осознать необходимость чего-то. Внутренне привыкнуть к этому. Принять это в свой мир, в свои владения. Коль стало оно собственным сознанием, будешь его оберегать, носить в себе, не расставаясь.

И я выносил день встречи с настоящими партизанами.

Были тогда со мной еще двое. Двое парней из деревни, что стояла на самой Десне. И встретились нам двое – два живых партизана.

Они неожиданно отрезали нам путь.

– Откуда и куда вы? – спросил тот, что в рыжем полушубке и с десятизарядкой, подозрительно осматривая нас. Второй тоже глядел во все глаза, держась на некотором расстоянии.

– Мы к вам, товарищи, к Малькову.

– Пошли в штаб, там разберутся.

Ввели в небольшую кирпичную постройку, дохнувшую теплом от железной печки, обдавшую нас шумом людских голосов. После улицы здесь было темно, глаза не сразу различили узкий коридор, некрашеную деревянную перегородку и людей, которые стояли и сидели у окна, курили, громко переговаривались, разбирая кучу винтовок и частей от винтовок, лежавшую на полу. За перегородкой начиналась комната с двумя окнами, там ждало нас самое главное.

У края стола стояли двое, оба рослые, оба курили. У одного голова без шапки, повязана снежно-белым бинтом, а желтый полушубок распахнут на груди. На другом внакидку черный длинный кожух, сшитый, как бекеша, армейская ушанка. Начал допрос тот, что с забинтованной головой. Он говорил быстро, чуть заикаясь.

– Кто вас прислал сюда?

– Сами пришли.

– Как вы узнали, что мы здесь?

– Связные направили… Слышали ночью взрыв – знали, что вы на станции.

– А что вы делали в деревне?

– Искали связи с партизанами.

– А в полиции не были?

– Да что вы… мы…

– Кто может поручиться?

– Все в деревне.

– А раньше где были? Вот вы…

– Я? Выходил из окружения, – ответил я с готовностью. Тут вмешался второй. Он встряхнул своим длиннющим кожухом, сделал шаг в мою сторону, взглянул на меня так, что правый глаз был сощурен, а левый как бы взвешивал и подбрасывал меня на ладони:

– Где же ты воевал?

Я рассказал, как было, как мы пробивались из окружения.

– Фронт прос… ли, теперь грехи замаливать?

– Не наша то вина.

– Чья же, моя?

– Не моя и не ваша.

– Знаем вашу свистобратию, кубари-кубарики-гусарики… Драпали, как зайцы…

Меня взорвало. В этот момент я не думал, что будет дальше. Выругался по всем правилам и сказал:

– Дело ваше – верить или не верить, но не имеете права говорить так об окруженцах. Не меряйте всех на один аршин. Хлебнули мы – знаете сколько… Хватит с нас!

– Ну, ладно, вишь, заело..

– Обидно, когда вот так говорят.

– Но пришли-то вы, молодцы, когда и делать скоро нечего будет. Немцев турнули под Москвой так, что… Слыхали?.. Времена теперь другие!

– Дела еще хватит на всех.

– Так думаете?

Он снова взглянул на меня в упор, сощуря глаз, и, повернувшись к тому, что с повязкой, кивнул:

– Этого мы возьмем.

Я вышел за перегородку. Меня окружили, дали закурить, стали расспрашивать. Тут и узнал я, что срезался с комиссаром Мальковым и что второй с ним – командир группы Поляков. Вот так да! Значит, это сам Мальков, о котором уже столько наслышался… И не разглядел хорошенько. Злой мужик!..

Так я стал партизаном.

Вижу настоящего Малькова

Мы спешно покидали станцию и поселок.

Еще раньше наша разведка заметила накопление лыжников-карателей, теперь они открыто втягивались в поселок двумя дорогами-лыжнями, а над нами кружили самолеты. Местами мы шли снежной целиной. Мои ноги в лаптях то глубоко проваливались, то скользили по обледенелым кочкам, присыпанным снегом. Но я испытывал такое, чего давно не испытывал. Крепко обхватывал через рукавицу свою винтовку, она была немецкая и без ремня, всю дорогу так нес ее и прижимал к боку, готовый в любую минуту драться, стрелять.

Командир нашей группы Поляков, почти по колени в снегу, остановился у опушки, задрав голову посмотрел на самолет, который, казалось, снижался, постреливая, потом достал свой маузер, выбросил руку вверх и выстрелил.

– Накось, выкуси! – крикнул он вызывающе, и его лицо было в это время и смеющимся, и злым.

Как раз мимо меня прошел Мальков. Чуть ли не на целую голову выше меня. Остановился рядом с Поляковым, боком ко мне, стал прикуривать. Голову он пригнул так, что плечи ссутулились, черный длинный кожух казался узким. Как его разглядишь? Я поймал лишь мельком брошенный взгляд – острый и резкий, заметил, проходя, иронически скривившийся рот.

Углубившись в лес, все шли и шли гуськом, стараясь попадать в следы передних. На коротких остановках курили под широкими елями, собираясь в кружки. Тогда больше всего и чувствовалось, как крепко забирает мороз. Хорошо, что променял тесные и стоптанные сапоги на лапти да сшил себе в деревне шапку-ушанку из шинельного сукна и кусков старой черной овчины, смастерил из такого же сукна рукавицы.

Пока что я знал больше парней, с которыми пришел из деревни. Их компании я и держался на остановках. Подходил к нам, новичкам, командир отделения Железнов. Подходил почему-то несмело, смущенно. Казался коротконогим в своем армейском полушубке ниже колен.

– Ну что, ребята, замерзаете? – спросил он, глядя на меня, вернее, на низ моих выцветших тонких брюк в оборках от лаптей. В его лице было что-то монгольское и ребяческое. Я постарался показать, что мне не холодно, что это меня мало тревожит.

Наконец пришли на то место, которое называлось запасным зимним лагерем. Островерхая снежная горка, а над ней – заснеженные ели и сосны. Это и есть зимний шалаш, или «балаган», как здесь говорят. На моих глазах мертвое становится живым. В глубоком снегу протаптываются дорожки и тропинки – к навесу, где уже стоят лошади, хрустя сеном, к ручью, скрывшемуся внизу, в зарослях, подо льдом и снегом, к посту и выезду из лагеря. Я набираю воды наполовину со льдом, в балагане уже пылает и трещит костер, усаживаемся вокруг на нарах, дым густо валит поверх наших голов к выходу, и тепло все больше охватывает нас, лаская лицо, руки, колени и грудь.

…Хочу воевать, за этим и пришел сюда. Но меня держат в шалаше, будто должен пройти какой-то карантин. Нас всего тут одно отделение. Малькова с Поляковым и не видим – они в деревне или носятся по окрестностям. Я еще плохо понимаю, как построен отряд, где все его люди и сам командир отряда. Знаю, что фамилия его Воронов.

Дневалю и хожу в секрет. Это единственное, что делаю. Далеко за полночь. Стою под большой заснеженной елью.

Ну и морозище! Берет не спеша, давит, раздевает, словно забавляется. Стынут руки, спина под жиденьким ватником. Обледенелые лапти примерзают к месту, как присасывается к металлу магнит. Встряхиваюсь, отдираю ноги, подбрасываю свою немецкую винтовку. Она дышит обжигающе настывшим металлом – и через рукавицы чувствую это.

Все тот же ровный сквозной шорох ночного зимнего леса, то же жалостливое поскрипывание сухой обломанной ветки.

«Холод, холод – это что!» – машинально повторяю про себя, не зная, зачем (словно заклинание), оглядываюсь, угрожающе-смешливо пронизываю взглядом поляну. Ни о чем не хочу теперь думать. Но все равно думается.

Думается о шалаше (скорее бы согреться!), о командире отделения Железнове. Говорят о нем, что в армии был воентехником, что смелый и спокойный в бою парень. Со мною он какой-то странный и неловкий, будто чувствует вину… Что они все думают обо мне? Неужели не доверяют? Мальков – тот и не взглянет… Большое ему дело до меня! А почему он должен меня обласкать? Не хватает еще возиться со мной! Кто я и что я сделал путного? Теперь для меня все начинается сначала, и лишь от себя самого зависит отношение других людей к тебе. Кто может знать, в конце концов, что делается у тебя внутри – сколько там гнева и горечи, которые ищут выхода, требуют действия, зоркого, разумного и беспощадного. И не было еще настоящей возможности показать меру своей решимости воевать, хорошо воевать! Эх, товарищи! Товарищ комиссар Мальков! Как хочется рассеять вашу настороженность, ваше недоверие. Вы не совсем приняли меня, я это вижу. Как он тогда выразился? «Свистобратия»… «Кубарики-гусарики», что ли… Душу не вывернешь наизнанку. Только делом можно доказать.