Золотарь его величества - Александр Владимиров

Ларсон вспомнил последние дни своей жизни в двадцать первом веке. Неожиданно в его голову пришла мысль, что какими рутинными были они. Хотя почему только последняя неделя, да вся жизнь была какой-то убогой однотипной. Работа, дом и вновь работа. И казалось, что он с уверенностью мог сказать себе, что с ним будет завтра, послезавтра, через неделю и даже через год. Сейчас же все в одночасье изменилось. Одна авария.

В реальность его вернул громкий звук трубы. Полковой трубач настойчиво будил побудку, пытаясь хоть как-то наладить в стане русских дисциплину. Ларсон встал и вышел из палатки. Он вновь заметил, что стрелец не пробудился, если бы не храп, то эстонец давно бы решил, что тот мертв. Замерз во сне. Удивительно, отметил про себя Андрес, а ведь они со стрельцом так друг с другом и не разговаривали. Ларсон ложился спать, да и вставал по полковой трубе, тот же приходил поздно, да и спал долго. Удивительно, что не один из офицеров этим не встревожился.

– Ларсон, – неожиданно окликнул его, подъехавший кавалерист. К какому роду войск он принадлежит, Андрес не имел понятия. Единственное, что предположил, что это вряд ли казак. При одной мысли о представителе иррегулярной армии, у него в голове сразу же всплывал образ лысого мужика, с клочком волос, в синих шароварах. Этот же был одет в зеленый мундир, длинные сапоги ботфорты на голове треугольная шляпа, на поясе шпага, за спиной короткое ружье с большим стволом.

– Да, – молвил эстонец.

– Вам надлежит пройти в дом капитан – бомбардира Петра Михайлова.

В небольшом домике (в нем Ларсон побывал, когда его доставили сюда солдаты Шереметева) собрались шведы. Среди приглашенных он признал майора Паткуля и капитана, фамилию которого Андрес, увы, не знал. Все приглашенные, кроме него были одеты в сине-желтые, малость помятые и испачканные, мундиры. Они выстроились в линию и слушали Меншикова. Тот в отсутствии государя (Петр как всегда рванул осматривать положение на фронте) зачитывал указ. Как понял эстонец, его и всех пленных шведов отправляют в Москву. Для охраны их во время пути, от народа, царь повелел выделить им стрельцов. Когда шведы ушли, Меншиков позвал к себе Ларсона и сказал:

– Должен вас поблагодарить за то, что сказали правду о втором капитане бомбардирской роты.

– Не за что, – проговорил Андрес, – это мой долг.

– Но вы же швед, – удивился Алексашка.

– Я эстляндец, – поправил его Ларсон, – а во-вторых, я не люблю предательство.

– Но вы ведь… – начал было Меншиков, но тот его перебил:

– Я не служил Карлу, и не давал ему присяги.

– Но как?

– Это долгая история, Александр Данилович. Можно вопрос?

– Спрашивай.

– А почему вы так плохо относитесь к Яну Гуммерту?

– Так ведь он в особливой милости у государя.

Уточнять, что это за «особливая милость» Ларсон не стал. Он лишь понял, что его руками Меншиков вычеркнул Гуммерта из друзей царя. Андрес представил, что сделает с лифляндцем Петр, если они встретятся.

К обедне, для пленных шведов подали несколько саней. И в сопровождении отряда стрельцов, они выступили в направлении Москвы.

Глава 2 – Москва.

Ларсон впервые жизни увидел Москву. Вернее не тот город, что был ему известен из телевизионных новостей и документальных фильмов. Он был совершенно иным. В морозном воздухе сверкали маковки церквей, залитых солнечным цветом. Виднелись стены и башни, сначала Китай-города, а уже потом и самого Кремля. По всему маршруту следования до Преображенского то тут, то там часовенки, хоромины, фигурные теремки и вышки, разноцветные, пестрые башенки, дома, домики, сараи, склады и среди них ветряные мельницы. И все это пораскидало, поразбросало по берегам рек, среди садов и рощиц, которые сейчас уже в начале зимы (что для эстонца стало в его эпоху непривычным) были покрыты снежным ковром. Улицы кривые и узкие, площади великие. И повсюду (это, наверное, была черта города) народ. А так же пустыри и овраги. А в Тверском овражке, как рассказывал эстонцу князь Ельчанинов (с ним тот сдружился во время поездки) есть лесной бугор, а такие бывали большие разливы речки Неглинной, в результате которых образовались глубокие болота, в которых тонули подвыпившие москвичи. Отец государя даже боролся с пьяным разгулом, но безрезультатно. А ведь проблемы возникли с той поры, когда почти двести лет назад московские монахи изобрели водку. Еще одно болото, было там, где Козиха. В том районе, по словам того же князя, водилось немало диких коз. А в Кузнечной слободе со стороны Неглинной существует целая аллея вязов.

– Там обычно прогуливается простой народ, – сказал Ельчанинов, достал из кисета, привязанного к кушаку, красного стрелецкого кафтана, трубку и закурил. – Сам же Государь все время проводит то в Немецкой слободе, то в селе Преображенское. Как из-за границы вернулся, так в Кремль и не заезжал.

Ларсон когда-то в детстве слышал, что Немецкая слобода на Руси появилась во времена Ивана Грозного. Состояла в основном из пленных иноземцев, не говоривших по-русски, отчего местные их называли немыми. Ну, а там название само собой трансформировалось в немцев. В шестнадцатом веке большинство пленных расселилось по другим городам, а часть осела здесь близь устья Яузы, на правом ее берегу. И не смотря на все напасти, выстояла, и дала России много выдающихся умов. Да взять хотя бы того же Лефорта, жаль, что тот не дожил до восемнадцатого века. В отличие от русских улиц, немецкие были чистенькими прямыми, застроенными опрятными домами и домиками. Ларсона, когда он проезжал мимо слободы, вдруг, при виде красной черепичной кровли жилищ и островерхой кирхи, охватило чувство ностальгии, и ему захотелось вернуться в родной Таллинн двадцать первого века.

В отличие от русской части Москвы, этот немецкий городок жил своей непохожей общественной жизнью. Население ее по вечерам собиралось в тавернах и австериях, где за кружкой вина и пива веселая и шумная, а порой и деловая беседа, иногда затягивалась до самой ночи.

– В семейных домах, там устраивают вечеринки, – проговорил князь, – с танцами и музыкой. Молодежь танцует, а старики сидят с трубкой в зубах за стаканами пунша и чинно беседуют. Иногда играют в шахматы. Если бы слобода не была ближним соседом села Преображенского, то царь не набрался всего чуждого для русского человека. А так, сам понимаешь уважаемый Андрес, Петр все время присматривался к этой иноземной жизни. Вон и полки создал, по образу немецких. Чем ему мы стрельцы не угодили, – молвил Ельчанинов и стукнул кулаком в грудь.

Андрес учтиво промолчал, решаясь не напоминать о роли стрельцов в неудавшемся перевороте, устроенном сестрой государя Софьей. Не стал, и говорить о дисциплине, царившей среди них, во время осады. Промолчал про спящего во время утренней побудки солдата.

– Бороды заставил сбрить, платье иноземное срамное напяливать, – продолжал причитать князь, – флот учудил. Мало нам татар, так еще со шведами войну учинил.

А между тем санный поезд въехал через ворота Преображенского дворца. Остановился. Шведы стали медленно выбираться из саней.

– Я к князю-кесарю, – прорычал Ельчанинов, затем пригрозил кулаком, – а вы стойте здесь. Пусть Ромодановский решает, что с вами делать.

Андрес оглядел деревянный терем. Именно здесь, потешаясь над стариной, и ломая прежний уклад, царь Петр стриг бороды. Тут его сподвижник и собутыльник Алексашка Меншиков, скорее всего, прячет, и будет прятать сундуки с наворованными сокровищами.

Ларсону хотелось курить. Он достал из-за пазухи трубку. Снял с ремня кисет и попытался высыпать содержимое. Увы, табак закончился. Андрес недовольно проворчал и вернул все на свои места. Сейчас, когда он приехал в Москву, и как только появится такая возможность, обязательно отыщет лавку, торгующую аглицким табаком. Тяжело вздохнул и взглянул на майора Паткуля, тот курил, при этом, приплясывая на месте, чтобы согреться. Его епанча сильно пострадала в дороге.

Князь Ельчанинов поднялся на крыльцо, и еще раз посмотрел на пленных. Он так и не смог для себя решить, повезло ему или нет, что государь назначил его конвойным. Что было-бы хуже, быть здесь в Москве или там под Нарвой. Уезжая, князь осознавал, что, скорее всего осада города проиграна. Из слухов, ходивших в лагере, ему было известно, что Карлус со своей тридцати двух, а не то сорока двух (все говорили по разному) армией, вот-вот должен был подойти к крепости, и зажать русских в клещи. Ельчанинов чувствовал, что при первом столкновении лоб в лоб, стрельцы и иррегулярная конница дрогнут, а весь удар придется принимать на себя Преображенцам и Семеновцам, которые только и научились под музыку маршировать, да со шпагами штурмовать крепости. Он слышал от князя Трубецкого, что солдаты не доверяют командирам немцам. Особенно герцогу де Круа, что был надменен и хвастлив.