Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

Старье и ржавчина. В своих описаниях де Бросс выглядит пристрастным, мелочным шовинистом, неспособным даже на простое любопытство, свойственное путешественнику, попавшему в чужие края. Но в своих впечатлениях он не одинок. Подобное разочарование выказывают и русские путешественники, склонные к преувеличенным восторгам и большие любители описательных штампов. Городом, имеющим «оригинальный вид», называет Венецию в своем «Дневнике» в 1697 г. стольник П. А. Толстой. В 1785 г. Д. И. Фонвизин, изумленный первым впечатлением, произведенным на него Венецией, тем не менее поражен тоскою, которую навевают городские каналы.[52] «Разъезжая по Венеции, представляешь погребение… тем наипаче, что сии гондолы на гроб походят и итальянцы ездят в них лежа», пишет он, предвещая мрачные похоронные эпитеты, ожидающие Венецию в следующем веке. Анж Луи Гудар положил им начало в романе «Китайский шпион», заметив с присущим ему убийственным юмором: «Здесь у каждого на якоре стоит собственный экипаж, однако экипаж сей сильно напоминает черный гроб, в который владелец его регулярно опускает себя на пять-шесть часов в день».

Гондолы действительно черные; говорят, что так их покрасили во время траура, в который облачился город после эпидемии чумы, случившейся в 1630 г.; не исключено также, что такой окраской хотели добиться гармонии тонов между лодками и водой. На гондолах имеются небольшие каютки, именуемые felze или imperiale, где пассажиры пребывают более или менее невидимы, и поездка, как пишет Гольдони, становится более комфортной: теплой зимой и освежающей летом. Венецианцы считают гондолы идеальным видом транспорта. Зачем нужны мосты, — вопрошает один из гондольеров Гольдони, — ежели можно «с удобством плавать в гондоле, одному или в доброй компании?»[53]. Чужестранцы считают гондолу опасной: флорентийский кучер, которому сей гондольер-оптимист предлагает совершить прогулку по каналам, не решается «похоронить себя в этом саркофаге», ибо привык свободно сидеть на удобных козлах экипажей; но отказывается он прежде всего потому, что боится «найти в волнах свой конец». Некоторые полагают, что передвижение в гондолах препятствует общению между людьми[54].

Но не одни гондолы повинны в том, что путешественники, прибывающие в Венецию, испытывают совершенно разные чувства. Сама атмосфера ее способствует этой разноголосице мнений. По традиции в Венеции было принято хвалить воздух, благотворное действие которого способствовало исключительному долголетию ее жителей, особенно дожей. Еще в конце XVIII в. Кристофоро Тентори пишет:

Обычно, когда говорят о болотах или прудах; непременно упоминают о том, что в местах сих воздух нехорош, ибо там редко дуют ветры: ведь хам часто бывает трудно проникнуть в таковую местность по причине ее окруженности горами… Однако причины этой… в венецианском эстуарии не существует. Венеция расположена посреди обширного пруда, над которым свободно веют задорные ветры… Дважды в день море входит в город через несколько ворот единовременно, и, вливая свою воду в каналы, покрывает дно лагуны и держит его под водой почти весь день. Когда же наконец наступает отлив и волны с шумом возвращаются в море теми же каналами, они одновременно чистят их от всяческих наслоений. Высокое качество соленой воды не позволяет ни одному вредному насекомому жить и размножаться в этом краю… Воздух перемещается либо к суше, либо к морю, он постоянно в движении и, следовательно, выметает и уносит подальше от эстуария вредоносные испарения и миазмы.[55]

В действительности же проблема соблюдения баланса, необходимого для сохранения целебных свойств воздуха, давно волнует многие умы. В XVI в. было принято решение вновь возвести по периметру некоторых островков стены, которые якобы станут препятствовать проникновению туда дурного воздуха.[56] С конца XVII в. путешественники в большинстве своем не обходят вниманием качество воздуха. Гольдони в «Мемуарах» уточняет, что матери его лучше дышалось в Кьодже, находящейся в восьми лье от Венеции и вдобавок застроенной домами на сваях.[57] Удушливая атмосфера, в сущности, создается поднимающимися над каналами испарениями, и чужестранцы выражают недовольство отвратительным запахом, царящим на улицах. Один польский путешественник пишет о городе, беспорядочно застроенном и «зловонном». Де Бросс не столь резок в определениях, он скорее склонен посмеяться над этой проблемой, но нельзя сказать, что она не волнует его вовсе: «Каналам, каковы бы они ни были, летом позволено слегка подванивать; однако не хотелось бы, чтобы они злоупотребляли сим дозволением». Лаланд превозносит «удивительную способность каналов облегчать торговлю и передвижение людям состоятельным», и, как до него Монтескье, с интересом наблюдает за постоянно ведущейся очисткой каналов и регулярным вывозом извлеченной со дна грязи на остров Бонданте, расположенный в семи милях от Венеции, что способствует очищению городского воздуха. А еще он отмечает, что в периоды засухи и отливов в мелководных каналах воды совсем не остается, и удивляется, почему это не вызывает эпидемий.

К недостаткам Венеции относится не только запах. Узкие улочки (calli) и неухоженные мосты, по которым приходится передвигаться пешеходам, вызывают беспокойство у путешественников: они считают их опасными для прогулок, тем более для людей, к ним непривычных. Уже в XVI в. флорентиец Донато Джанотти называл улочки Венеции «крайне неудобными», а мосты, несмотря на их обилие — четыреста пятьдесят, по словам Сансовино, — считал совершенно непригодными для беспрепятственного хождения по городу. Постепенно под пером путешественников XVIII столетия уверенность в дурном содержании мостов и улиц Венеции укрепляется. Лаланд замечает, «что хотя улицы и набережные Венеции вымощены мрамором, но и те и другие узкие и вдобавок малочисленные… а некоторые мосты не имеют перил, отчего нередко случается, что люди, в основном иностранцы, падают в воды каналов, а если в это время внизу проходит гондола, каюта которой покрыта железной крышей, то жизнь путешественника подвергается большой опасности». Некоторые, подобно Анжу Гудару, опасаются не столько несчастных случаев, сколько усталости, доставляемой пешеходными прогулками:

Чтобы обойти весь город, требуется проводник; по улицам можно передвигаться только на лодках или, по крайней мере, обладать привилегией известного святого, который, по утверждению христиан, умел шагать по воде. Если вам надо отдать или нанести несколько визитов, необходимо брать с собой компас и заранее справиться о направлении ветра, правда, практически в любой конец Венеции можно пройти пешком по мощеным берегам каналов, этим специально устроенным для пешеходов набережным, но удобством это, прямо скажем, назвать весьма сложно, ибо приходится постоянно взбираться на горбатые мосты.

«Прекрасный снаружи, но ветхий и неудобный изнутри», можно прочесть в бумагах «Налоговых мудрецов» об одном из домов в сестьере Канареджо в 1537 г.[58] Подобную оценку можно было бы дать многим домам Венеции XVIII столетия. «Ветшающая роскошь» — с этим определением согласны не только путешественники, но и многие художники того времени. Габриэле Белла, бесхитростный живописец, исполнивший около 1785 г. по заказу семейства Джустиньяни[59] серию картин, изображающих заседания советов, управляющих Республикой, дворцовые празднества и уличные гулянья, лакирует городские фасады. На его полотнах площади, улицы и набережные выглядят чистыми и обновленными. Однако на картине Каналетто «Площадь Риальто» Венеция изображена без прикрас, такой, какой она была в 1730–1746 гг.: с полуразвалившимися стенами домов, с дырявыми крышами, которые рабочие пытаются залатать. На картине «Площадь Иезуитов», и в еще большей степени на полотне «Церковь и Скуола делла Карита», где рядом с церковными зданиями видны мастерские Сан-Витале, в которых гранят мрамор, художник детально запечатлел дряхлые, словно изъеденные проказой, стены и фасады домов, выстроившихся вдоль каналов. Ощущение обветшания усиливается, когда смотришь на картины художника Франческо Гварди, написанные пятьдесят лет спустя в близкой к импрессионистам манере. Места и памятники, воплотившие в себе величие города, изображены размытыми контурами, туманными и расплывчатыми, а над ними, нависая свинцовой тяжестью, сверкает небо.

Устоявшиеся границы

Искусство всегда разглядит истину, скрываемую официальными донесениями. Согласно Кристофоро Тентори, Венеция является «островом, сделанным из островов». Точнее, как утверждает Сансовино, которому в этом вопросе вполне можно доверять, из ста пятидесяти маленьких островков. Островки эти были разделены водными пространствами, постепенно сведенными на нет: их заполнили, заделали высушенными водорослями, тростником и землей, а затем возвели на них дома и дворцы.