Александр III - А. Сахаров (редактор)

Государь побледнел и, картавя сильнее обычного, начал отрывисто бросать слова:

– Ты что думаешь… я по своей охоте на этом месте?.. Газве наследник должен так смотгеть на своё пгизвание?.. Ты, я вижу, сам не знаешь, чего хочешь!.. Ты с ума сошёл!.. Одумайся же наконец!..

– Нет, – тихо сказал цесаревич. – Это моё решение.

Император отвернулся и, не оборачиваясь, перешёл на военный тон:

– Если так, то знай! Я сначала газговагивал с тобой как с дгугом. А тепегь я гешительно пгиказываю тебе ехать в Данию. И ты поедешь! А княжну Мещегскую, – тут в его голосе появились знакомые ядовитые нотки, – я отошлю к тётке! Пусть сидит взапегти у стагухи Чегнышовой и не смеет появляться в свете!..

«Боже! Боже! – ужаснулся наследник. – Я, кажется, готов примириться со всем. Но никогда, никогда не утешусь, зная, что стал причиной немилости дорогой Маши! Что это за жизнь! Стоит ли жить после этого!»

– Па! – вырвалось у него. – Я готов на коленях молить тебя не выгонять княжну!..

– Убигайся вон! – зашёлся в крике император. – Я с тобой говогить не хочу и знать тебя не хочу!..

Цесаревич, волоча ноги, пошёл к двери, но его нагнал голос отца:

– Постой…

Это был уже совсем иной тон – виновато-мягкий и задушевный.

Цесаревич обернулся. Отец стоял к нему лицом. Из глаз его текли слёзы.

– Послушай меня, – кротко, почти нежно проговорил Александр II. – Я был сам совегшенно в том же положении, что и ты, пегед тем, как жениться. Я ведь тоже любил и тоже хотел отказаться от пгестола. Мой стгогий отец и твой дед даже собигался заточить меня в кгепость. Пготив своего желания поехал я в Дагмштадт и там обгёл своё счастье…

Наследник медленно обдумывал сказанное, переминаясь своим тяжёлым телом.

– Хорошо, папá, – наконец сказал он. – Я поеду в Данию…

4

А пока что Александр Александрович отправлялся в трёхнедельное путешествие по России.

Его сопровождали брат Владимир, преподаватель законоведения Победоносцев, профессор политической экономии Бабст и художник-маринист Боголюбов, внук Радищева. В свите состояли граф Перовский, адъютанты князь Барятинский и Козлов, перешедшие к нему от покойного брата, и камер-юнкер князь Мещерский. Государь стремился восполнить пробелы в образовании Александра Александровича, а заодно и отвлечь его от любовного чувства.

Интерес поездки заключался уже в том, что это было первое путешествие молодого цесаревича по России и первое его свидание с ней.

Такое же путешествие по России три года назад совершил в сопровождении Победоносцева цесаревич Николай. Правда, тогда маршрут был от Петербурга до Крыма; нынешний же предполагал знакомство с Волгой и её великими и малыми городами.

Будущий государь знакомился с Россией, и Россия знакомилась с ним.

Впрочем, будущий ли государь или просто великий князь, муж Марии Мещерской? Александр Александрович вспомнил своё последнее свидание с дусенькой, прощальные поцелуи и её слова:

– Я никогда не знала, что ваша любовь ко мне так сильна… А о своей любви к вам я не откроюсь никому…

В Китайском кабинете Петергофского дворца наследник перед отъездом меланхолически говорил Победоносцеву:

– Как я мечтаю найти пристань и дом свой! Как хочу обрести семью, покой, детей…

– Да, ваше высочество! – твёрдо отвечал Победоносцев, глядя сквозь очки своим немигающим взором. – Семья – основа государства, и потому первый человек в государстве обязан подавать нравственный пример всем гражданам.

Каждый вкладывал в свои слова особый смысл. Если цесаревич мечтал о фрейлине Мещерской, то Победоносцев позволил себе завуалированный намёк на императора. У Александра Николаевича роман сменялся романом, хотя главной фавориткой оставалась княжна Александра Сергеевна Долгорукая, которую за решительность и влияние на царя прозвали «La grande Mademoiselle»[22]. Впрочем, никто не предполагал, что её скоро сменит дальняя родственница Александры Сергеевны – семнадцатилетняя княжна Екатерина Долгорукая…

Но можно ли упрекнуть учителя, наставляющего своего царственного воспитанника в добродетелях! Владимир Александрович хотел было срезать профессора-правоведа, но вовремя прикусил язык. В Петербурге вовсю шушукались о любовных похождениях юного великого князя, и Победоносцев в своей иезуитской манере мог бы без промедления поставить его на место.

– Поймите, Константин Петрович, – с затаённой грустью сказал цесаревич, – я однолюб и, конечно, буду верен своей избраннице по гроб жизни…

– Знаю, ваше высочество. И всем сердцем радуюсь этому, – отвечал Победоносцев. – Так будьте же теперь таким однолюбом и в отношении к вашей великой невесте – России!..

Из Петергофа путешественники отправились поездом до Твери, некогда удельного княжества, соперничавшего с Москвой. Там наследника встречали губернатор князь Багратион и губернский предводитель дворянства князь Мещерский, дальний родственник Маши. Александр Александрович познакомился с героем войны 1812 года семидесятивосьмилетним литератором и поэтом Фёдором Глинкой и с ветераном-декабристом Матвеем Ивановичем Муравьёвым-Апостолом, восьмидесяти двух лет, которому некогда смертную казнь заменили бессрочной каторгой и который был прощён Александром II.

Наследник плохо знал писания Глинки и охотно передал нить разговора князю Мещерскому.

– Вашими «Письмами русского офицера»[23] зачитывалась вся Россия! – говорил камер-юнкер. – А что пишете вы теперь?

– Полноте! Что я могу нынче писать, – добродушно отвечал старик. – Сейчас я перешёл в разряд читателей…

Мещерский знал о едкой эпиграмме, которой наградил Глинку Пушкин, именовавший его «Кутейкиным в эполетах»[24]. «Дьячок Фита, ты Ижица в поэтах!» – вспомнилось князю. Но он знал и о том, что сам Глинка, боготворивший Пушкина, на это не сердился, прощая гению его колкости.

– Но вы ещё и прекрасный поэт, гордость России, – не унимался Мещерский.

– Бог с вами, – улыбнулся Глинка. – Я всего лишь деятель заштатных годов литературы…

– Заштатных? Ничего подобного! – возразил Мещерский и продекламировал:

Город чудный, город древний,Ты вместил в свои концыИ посады и деревни,И палаты и дворцы!

Опоясан лентой пашен,Весь пестреешь ты в садах:Сколько храмов, сколько башенНа семи твоих холмах!..

Исполинскою рукоюТы, как хартия, развитИ над малою рекоюСтал велик и знаменит!

На твоих церквах старинныхВырастают дерева;Глаз не схватит улиц длинных…Это матушка-Москва!

Слушая свои стихи, старец преобразился и словно помолодел на три десятка лет. На глазах его блестели слёзы, а губы непроизвольно шептали любимые строки.

Кто, силач, возьмёт в охапкуХолм Кремля-богатыря?Кто собьёт златую шапкуУ Ивана-звонаря?..

Кто Царь-колокол подымет?Кто Царь-пушку повернёт?Шляпы кто, гордец, не сниметУ святых в Кремле ворот?!

Ты не гнула крепкой выиВ бедовой своей судьбе:Разве пасынки РоссииНе поклонятся тебе!..

К концу стихотворения голос Мещерского возвысился, он как бы не читал, а пел славу Москве – первопрестольной столице России.

Ты, как мученик, горела,Белокаменная!И река в тебе кипелаБурнопламенная!

И под пеплом ты лежалаПолоненною,И из пепла ты воссталаНеизменною!..

Процветай же славой вечной,Город храмов и палат!Град срединный, град сердечный,Коренной России град!

– Отменные стихи. И подлинно русские! – сказал цесаревич. – Мне сразу же захотелось ещё раз побывать в первопрестольной…

– Что и входит в наш маршрут, – вмешался в разговор дотоле молчавший Победоносцев. – А стихи, Фёдор Николаевич, и вправду хороши. Они рождают уважение к старым учреждениям… которые тем драгоценны, что не придуманы. Они вышли из жизни народной и освящены историей и только историей…