В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

Доктор сначала хохотал, но когда я категорически отказался носить новую одежду, он строго приказал мне надеть ее. Но я заупрямился. Забрал свою старую одежонку, залез на сеновал, бросил «барскую» одежду, облачился в свою и убежал домой. К доктору я больше не вернулся.

Мать состарилась, стала плохо видеть. Она не могла забыть погибшего Григория: часто и подолгу плакала. Мне опять пришлось наниматься к кулаку Захарову.

Три весны я боронил у Захарова. На четвертую категорически отказался и заявил матери:

— Як Захарову боронить больше не пойду.

— Что, собак будешь гонять по улицам? — прикрикнула на меня мать.

— Мал еще разговорами заниматься, — поддержал ее отец.

Отцу я не решился противоречить. Когда за мной приехал работник Захарова, я покорно поехал с ним. Дорогой думал, как бы мне избавиться от постылой кабалы. «Поссорюсь, пусть меня побьет, тогда убегу домой», — решил я.

— Приехал, бороняга! — встретил меня Захаров.

Я распряг лошадь. Работник сунул мне уздечку.

— Сбегай в степь за лошадьми. Поедем на заимку.

Поссориться не удалось. С понурой головой пошел я в степь искать лошадей. Выход все-таки надумал. Поднял с земли камень, повертел его в руках, потом изо всей силы стукнул себя по лбу. Сразу вздулась шишка, из раны побежала кровь, стало так больно, что я по-настоящему заревел. и побежал домой. Мать увидела кровь и испуганно вскрикнула:

— Ой, кто же это тебя? Лошадь лягнула?

— Хозяин камнем ударил, — захныкал я.

Мать тотчас же догадалась, что я лгу.

— Да ты что, веревки захотел? Ах, ирод ты этакий, опять за свое!

— Не пойду… — всхлипывал я. Мать схватила веревку и хотела меня ударить. Но я увернулся. Мать побежала за мной, но вдруг остановилась и закрыла рукой глаза. Вытянув руку вперед, пошла она, как слепая, к крыльцу. Шла неуверенно, шаталась и тихо повторяла:

— Ой, глаза мои, глазыньки…

Подошла к крыльцу, ощупью нашла ступеньку и опустилась на нее. Закрыв лицо руками, стала горько-горько плакать. А потом сквозь слезы начала грустно петь. Мне показалось, будто опустился на все вокруг тяжелый мрак. Навалилась тоска, больно заныло сердце. Вспоминала ли мать о погибшем сыне, прощалась ли с угасающим зрением или горько почувствовала в моей непокорности свое бессилие?.. Я прижался к тыну и со страхом смотрел на нее. Хотелось подбежать к ней, обнять и прижаться, но я не двигался. Упорно молчал.

Пришел отец. Он посмотрел на меня, потом — на мать. Ничего не сказал. Осторожно поднял ее и увел в избу. Я остался один — в смятении, полный жалости к матери. Мне казалось, что я причинил ей какое-то большое несчастье. Отец вышел, посмотрел на меня и неожиданно ласково сказал:

— Отнеси уздечку и возвращайся домой.

Я тут только ощутил в руках уздечку, которую дал мне работник. Я сорвался с места и что есть духу помчался к Захарову. Подбежал к воротам, перебросил уздечку через забор и тем же аллюром помчался домой. Мать встретила меня ласково, дрожащей рукой гладила мои взъерошенные волосы и говорила:

— Ладно. Живи дома. Как-нибудь обойдемся. — Она прижала мою голову к груди и опять заплакала, прошептав: — Может, и глядеть-то на тебя мне недолго осталось…

В ту весну я жил дома и помогал отцу в поле. С радостью бороновал свою, а не кулацкую землю.

В 1894 году я окончил сельскую школу. Получил свидетельство об окончании школы и книгу «Робинзон Крузо» в награду за успехи.

* * *

Год этот выдался неурожайный, засушливый, но в бурятских районах урожай был хороший. Поэтому, убрав свой хлеб, мы нанялись на жатву к бурятам. Буряты платили нам по десяти рублей за десятину на готовых харчах — цена небывалая. Жали до поздней осени, закончили, когда уже выпал снег. Мы вчетвером заработали более ста рублей. Радостные приехали домой. Заработок был кстати: этой зимой собирались женить Степана. Наталья по этому случаю в город не поехала: осталась помочь провести свадьбу.

Три дня шло свадебное пиршество. По нескольку раз ездили друг к другу родные жениха и невесты. Наконец все кончилось. В доме появилась молодая хозяйка и работница. Наталья уехала в город.

Молодые прожили дома недолго. Степан поступил рабочим в сельскохозяйственную школу, строившуюся возле Жердовки, и забрал с собой жену. Остались дома мы втроем.

Расходы на свадьбу подорвали наше хозяйство. Весной отец продал одну лошадь, купил хлеба и семян для посева. Я еще не был настоящим работником, а отец с матерью уже слабели. Мать к тому же окончательно ослепла.

Крыши на хате, амбаре и на сарае пришли в ветхость. Скоро за недоимки свели у нас со двора корову. Осталась одна лошаденка. Исчезли куры, гуси; некому было за ними ходить. Мать ощупью, по памяти, высаживала рассаду на огороде, мы с отцом поливали. Сажала табак — самый ценный из огородных культур. Хлеба засеяли весной мало. Мало его и получили.

Распадалось хозяйство, распадалась семья. Я был последний, на кого могли опереться старики. Но и меня вскоре отец отвез в город на заработки. Старики остались одни.

Опустел наш дом. Почернели его стены, которые когда-то с такой тщательностью обмывала мать. Прогнила и провалилась соломенная крыша сарая. Одиноко стояла во дворе худая, понурая лошадь. Редко зажигался в избе огонь.

Одинокие, сидели в сумерках старики.

КУПЕЦ КОЗЫРЕВ

В 1894 году, когда отец привез меня в город, мне было двенадцать лет. До этого я в городе никогда не бывал.

В восьми верстах от Иркутска есть высокая гора. Называется она Веселая. С этой горы открывается вид далеко во все стороны. Оглянешься назад — видишь деревни, леса; посмотришь вперед — там сверкает серебряной лентой Ангара, виднеется Иннокентьевский монастырь и широко распростерся город.

На закате солнца мы кончали бороньбу

Когда наша лошадка втащила воз на вершину горы, открывшийся перед нами вид поразил меня своей красотой.

Лошадь остановилась, и вокруг нас воцарилась удивительная тишина. Не было слышно даже стука колес поднимавшихся следом за нами на перевал горы крестьянских возов. Отец снял шапку и набожно перекрестился на монастырь. То же сделал и я.

На востоке пламенела утренняя заря. По земле тянулись длинные тени. Они постепенно таяли и исчезали.

Я не мог отвести взгляда от города. Далеко внизу, между отрогами невысоких гор, из полумрака вырисовывались высокие трубы, церкви, большие дома. Над городом висела голубоватая дымка, отчего все его строения принимали причудливые формы. Мне казалось, что передо мной один из тех чудесных городов, о которых рассказывается