Дело святое - Юрий Красавин

И тут он повернул разговор так, что она растерялась ещё больше.

— Что это ты, душа моя, так запустила своё хозяйство. А? — спросил он. — Куда ни глянь, везде непорядок: дверные дужки болтаются, того и гляди оторвутся; калиточка у коровьего стойла на одной петле висит; наличники на окнах перекосились; вон эта полка, которую ты грядкой называешь, она ж вот-вот рухнет, держится на одном гвозде.

Он и дальше перечислял мелкие и крупные неурядицы в её избе да на дворе, а закончил выговором:

— И ты решила обзавестись ребенком в таких бытовых условиях? Как он будет тут жить? Что его встретит в этом доме? Каким он вырастет? Или ты о таких пустяках не задумывалась?

— Нормально будет жить, — уже обиделась Ольга. — Конечно, моя изба — это не твоя городская квартира с ванной да теплой уборной, но и в таком жилье ребятишки вырастают не хуже ваших городских, а может и получше. Топором да рубанком орудовать — это не женская работа, у меня тут ни сноровки, ни силы.

— А что, у женщин рук нет? — тут он так ли строго да взыскательно глянул на неё, что она оробела. — Коли вытолкнула своего мужа в шею, то берись сама за мужскую работу. Другого выхода нет.

Она поняла, что тут не до шуток: «Ишь, избаловался командовать. Небось, жену свою жучит и мучит». Странное дело: хоть и обидно было, но в то же время и понравилось, что он так строго с нею говорит.

— Взяла б молоток да гвоздь, приколотила бы эту, как её? — грядка, да? И дужку дверную, и вешалку, — не унимался он. — Или ты не в состоянии сменить заржавленный патрон и вкрутить в него лампочку? Хитрость невелика.

— Я женщина! — опять напомнила она.

— Ну, раз женщина, тогда…

Тут он стремительно встал, шагнул к ней, не обнял — сильно обхватил руками, прижимаясь всем телом, — у неё дыхание занялось.

— Ты с ума сошел, — говорила Ольга, слабо отбиваясь.

— Соскучился, — объяснил он совсем другим тоном, не рассерженным — ласковым. — Целый день ждал, ждал.

— Да уж ври-ка, — так и вспыхнула она. — Отпусти, вон угли из печки вывалились, пожар устроим.

— Ну ладно, с этим потом, — сказал он, отступаясь. — Раздевайся, садись к столу. И живей.

Отнял заслонку у печи, — в избе явственно запахло лапшой куриной. Да и вкусно так!

— Что это у тебя? Да уж не зарубил ли ты курицу? — насторожилась Ольга.

— Я на такие подвиги не гож, — отвечал он со смехом. — Договорился с какой-то старушкой, у нее купил, она и зарубила, и ощипала, и выпотрошила. Себе взяла курью голову и ноги, сказала: «На холодец», а мне отдала остальное.

— Сколько она с тебя взяла?

— Не твое дело. Ты только представь: я впервые в жизни топил русскую печь и опять же впервые варил лапшу в чугунке.

— Мы тут живем скупо, — заметила Ольга, словно оправдываясь. — Денежку тратим с оглядкой. Привыкли так. Лапшу-то с курицей не варим — сидим на молоке.

— Ну, не одной же простоквашей нам питаться! — он уже наливал из чугунка варево, аромат которого сразу покорил ее: этот мужик справился и с поварским делом. — К тому же следует чтить древнюю русскую традицию: возле брачной постели ставить блюдо с вареной курицей, чтоб любовники вовремя подкрепили угасающие силы.

Ольга смутилась и вспыхнула всем лицом. А он зачерпнул в ковшик воды:

— Я полью тебе, помой руки перед едой, — и проворчал: — Неужели трудно обзавестись рукомойником?

— А где я его повешу? Во дворе?

— Ну, хоть вот здесь.

— Мешать будет. Да, ладно! Я уж привыкла так: умываюсь над ведром.

Он ей строго:

— Оля, привыкнуть можно ко всему. Но надо ли ко всему привыкать?

Сели за стол. Он ей озабоченно:

— Послушай, не могу понять, зачем вбит в потолок этот дурацкий крюк? На случай повеситься, что ли?

— Этот-то? — Ольга глянула вверх. — Для зыбки. Туда вставляется жердинка гибкая, а на конец ее — зыбка для ребенка.

— Вот дубина! — он хлопнул себя по лбу. — Ай да ученый муж: не смог догадаться. Конечно, для зыбки! Для чего же еще?

— И меня в ней качали, и сестренку. Да, небось, и маму мою тоже. Даже бабушку.

— Дом такой старый?

— Крюк еще старее, — усмехнулась Ольга. — Небось, служил и до того, как сюда его вбили.

— Ты и нашего ребенка будешь качать в этой зыбке?

— А почему бы и нет? — ответила она со смехом. — На чердаке стоит, резная, красивая, — не хуже нынешних кроваток.

Эта зыбка почему-то глубоко тронула Флавия.

— Действительно, — пробормотал он.

— Но ребенка еще надо родить, — напомнила она.

— Его еще надо сделать! — живо подхватил он.

— Разве можно так говорить!? — возмутилась Ольга. — Боже мой, вы там в городе, совсем обессовестились.

Далее словно тучка над ними прошла.

— А что, в этом доме нет ни одной книги? — осведомился Флавий Михайлович, и в тоне его голоса был уже упрек. — Или они спрятаны в надежном месте?

Ольга ответила после паузы:

— А вот поживи тут, в деревне, я посмотрю, захочешь ли читать.

— Почему нет?

Она не ответила.

— Как же без книг? — сказал он, пожав плечами. — Я уверен, даже корове иногда хочется уткнуться в любовный или приключенческий роман, вроде «Манон Леско» аббата Прево или, к примеру, «Опасные связи» господина Шодерло де Лакло.

— Корове-то, может, и хочется, да некогда: ей молоко надо нагуливать, теленочка выносить в животе. Поди-ка, потаскай такое брюхо да такое вымя целый день — захочешь ли читать?

— И люди так?

— У людей работа, хозяйство, опять работа, опять хозяйство. Дрова надо заготовить, сена накосить, огород вскопать, посадить, поливать, корову доить, навоз выгребать, а тут еще, глядишь, крыша прохудилась, изгородь повалилась. Крутишься, как белка в колесе.

— Это я понимаю. Но если выпадет минута желанного отдыха.

— А в минуту отдыха месту бываешь рада — сразу спать.

— М-да. А есть прекрасные сочинения — на все времена, для всех поколений: «Золотой осел» Апулея, «Декамерон» Боккаччо, «Жизнеописания» Плутарха, — перечислял Флавий Михайлович, пребывая в задумчивости.

— Вряд ли все это есть в нашей сельской библиотеке, — заметила Ольга.

— Ах, у вас тут библиотека! — оживился он. — Чего же лучше! Принеси мне оттуда что-нибудь, а? Только не детективы и не фантастику. Я их терпеть не могу.

— Ты намерен долго гостить? — спросила она после паузы.

— Накоротке не управиться с главным делом, — отвечал он очень серьезно.

Опять помолчали: разговор важный.

— Может, свежих газет завтра принести? — предложила она нерешительно, тем самым соглашаясь на продолжительное его гощение.

— Избави Бог! Только не их. Последний том какого-нибудь собрания сочинений. Я люблю последние тома: там увлекательнейшие комментарии и примечания.

Он еще поразмышлял и сказал:

— Как же мой сын будет тут взрастать? Без книг.

— Сын? — переспросила Ольга. — Может, дочка? Я вот девочку хочу.

Он даже встал с лавки, возмущенный:

— Как девочку! Мы ж договорились вчера о мальчике! Ну, надо предупреждать. Тогда пойдем переделывать!

И схватил ее в охапку.

Вечером пришлось им забрать Красотку на свой двор. Та была недовольна переселением, даже молока не хотела отдавать. Соломатин при свете слабой электрической лампочки отремонтировал ясли, укрепил ступени лестницы у мосточков под коровьим стойлом и дверцу в это стойло, и стекло вставил в малое окошко двора, которое было просто заткнуто соломой…

— Ишь, как хорошо, — похваливала Ольга и раз, и два.

Он ей на это:

— Мужик — он и в Африке мужик.

Спать легли, словно муж и жена, однако в постели она по-прежнему оборонялась от него, словно от насильника, хоть и не столь упорно, как в предыдущую ночь.

— Ну, хватит, — говорила она. — Уймись.

Одна-единственная мысль пробуждала в ней любовное чувство: «Маленький у меня будет…». И от этой мысли глубинное содрогание отзывалось в ней, заставляло ее делать встречные движения; руки хоть и неуверенно, однако же явно обнимали его, мужчину. Слово это — «маленький» — имело волшебное действие.

А Флавий Михайлович в свою очередь. Ни одна из женщин, которых он знал ранее, не вдохновляла его так, как эта Ольга. При том, что была чуть ли не враждебна к нему в постели. Он не возмущался — его это забавляло.

— Ну что ты лежишь, как дубовая колода! — тормошил он ее со смехом. — Как камень-валун, как глыба ледяная! Когда мужчина и женщина вдвоем, они должны самозабвенно трудиться — это творческое, вдохновенное дело! Грех двоим лениться в постели, это ведь не просто труд, а труд любовный — высшее проявление жизненных сил!

— Никакая не любовь, а обыкновенное распутство, — отвечала она. — Просто молодая баба, потерявши стыд и совесть, привела чужого мужика и уложила в свою постель. Вот и все.

В ответ он читал ей стихи: