Скинхед - Наталья Нечаева

— Это тот, который — «россизм»?

— Он самый.

«Россизм» — абсолютную белиберду из праворадикальных неонацистских взглядов и идей русского православия — изобрел полоумный лидер одной из партий-однодневок. На эту чушь и внимания-то никто не обратил, а скины вдруг подхватили! Видно, по принципу «рыбак рыбака»… Сам Стыров, сколько ни тужился, не смог найти логики в россизме: вроде, с одной стороны, «Христос — наш бог», а с другой — «Раса выше веры», «Кровь объединяет, религии разъединяют», то есть доктрины арийского язычества. Соответственно, и кумиров у россистов двое — Николай Второй и Адольф Гитлер. Причем, по Граевскому, русского царя жиды и большевики принесли в ритуальную жертву, за что Гитлер им беззаветно мстил… Свастика же, которую фюрер героически нес в порабощенную Россию, не что иное, как православный крест, скрючившийся от боли за русский народ. Во как.

— То есть знакомство в тюрьме двух мучеников за идею… Неплохо. Что Трефилов говорит?

— Трефилов на проводе, — раздался в динамике голос секретаря.

— Тащ полковник, — растекся по кабинету вальяжный нагловатый голос, — как обещал, Баязитов у нас. Вернее, не у нас, в реанимацию отправили. Он без сознания, что-то серьезное с рукой.

— Главное, голову его сохрани, — довольно засмеялся Стыров, — чтобы было, что отрубать!

Вроде все выходит, как надо, тьфу-тьфу! Скинхед Баязитов обречен на показательный процесс, а он, Стыров, на очередную награду.

— Да нет, — оборвал полковник сам себя, — не за награду радею, за Россию. Хотя награда тоже не помешает.

Выпроводив подчиненного, он подошел к шкафу, занимающему глубокую и широкую нишу в стене, открыл. Любовно погладил пальцами парадный мундир со сверкающей колодкой орденов и медалей. Жалко, надевать такую красоту редко приходится… Про последний орден, только что, месяц назад, полученный, даже мало кто и знает. А уж тем более единицам, только самому высшему руководству, ведомо — за что. Скажи какому-нибудь гнилому правозащитнику или дерьмократу, что награжден за «празднование» дня рождения Гитлера…

Стыров довольно осклабился. Что орала «свободная пресса»? В России Пушкина празднуют день рождения Гитлера? Ублюдки. Конечно, празднуют, и дальше будут, потому что как там говорил классик? Если не можешь предотвратить, надо возглавить.

Стране просто позарез требовался новый закон, а Госдума, как всегда, жевала сопли. Дожевалась.

Как поперли, начиная с февраля, массовые скиновские акции, как заколбасило честных граждан от ужаса и отвращения! Конечно, основной удар, как и планировалось, пришелся на Москву, чтоб депутаты, отправляясь за парным мяском на рынок или отпуская своих деток на прогулку, тряслись от страха: как бы чего не вышло! Не все ведь уродились с истинно арийскими рожами!

Девятого февраля — два нападения, на иранца и китайца. Одиннадцатого — еще два, на турка и конголезца. Шестнадцатого, когда в Москве массово мочили азербайджанцев, в Питере вообще произошел настоящий погром. Проспект Просвещения после этого выглядел, будто Мамай прошелся: разбитые витрины, перевернутые автомобили, разрушенные киоски, рекламные щиты со свернутыми шеями. Они тогда чуть-чуть не рассчитали: планировалось вывести на улицы человек сто, а вышло — вот он, стадный инстинкт! — почти двести.

Стыров, наблюдая за погромщиками из окон служебной квартиры, честно говоря, даже немного сдрейфил: уж больно силен оказался размах. Пришлось привлечь милицию и самому для себя сделать вывод: в таком сложном вопросе, как национальный, мелочей не бывает. Запланировали сто погромщиков, значит, остальных следовало отсечь на дальних подступах. Тогда бы, полковник усмехнулся, обошлось без материального ущерба отделу. Их рабочую скромную «девятку», припаркованную на углу Просвещения и Энгельса тоже поставили на голову, окна выбили, да еще попрыгали на ней так, что стойки повело…

Питер в акциях больше не задействовали. Не планировалось. Около тридцати погромщиков вкусили прелести милицейского изолятора, а потом разошлись по своим бандам, рассказывать о пережитом в ментовке кошмаре. Зато Москва содрогалась от ужаса чуть ли не ежедневно.

Пятого, шестого, седьмого, девятого марта мочили сенегальцев, азербайджанцев, индусов, корейцев.

Депутаты наконец возбудились и потребовали от милиции пресечь беспредел. И целых десять дней было тихо. Менты рапортовали об успехах, народные избранники надували щеки, но закон даже в повестку дня не включили! И с девятнадцатого марта все началось сначала. А что делать?

Красивой акцией был «митинг» скинов на крышах. Бритоголовые появились сразу на восьми домах у «Сокола», с развернутыми паучьими флагам и мегафонами. Что они кричали, бог мой! Видно, сами боялись. Все-таки крыши пятиэтажек — не земля, в подворотню не юркнешь. Закончилось «представление» крушением телевизионных антенн, чтоб не повадно было смотреть по ящику на негритянские и иные неарийские рожи.

Депутаты устроили обсуждение во фракциях. Вместо того чтобы…

Видит Бог, они не хотели подключать регионы, но ведь пришлось же!

Москва — Ростов-на-Дону, Москва — Самара, Москва — Нижний Новгород, — Москва — Краснодар, Москва — Екатеринбург, Кострома, Воронеж, Мурманск, Архангельск, Киров, Пермь, Ставрополь…

Акции стали парными и оттого еще более устрашающими. Скины подходили к дню рождения фюрера с набором несомненных побед! Список избиений и погромов дополнили несколько убийств.

За неделю до «праздника» на праведный бой с расизмом и фашизмом одномоментно выступила дотоле стыдливо молчащая пресса. То, что происходило в газетах, на радио и телевидении можно было определить коротко: массовая истерия, в результате которой день рождения бесноватого Адольфа был отпразднован с неимоверной пышностью: на улицы столицы вывели двадцать тысяч вооруженных милиционеров!

Депутаты наконец-то проснулись и приняли необходимый закон в первом чтении.

А полковник Стыров получил вот этот заслуженный орден.

И что?

Да ничего. Теперь закон дорабатывали. Переиначивали, дополняли, устроили чуть ли не всенародное обсуждение…

Потому и требовалось продолжение. Потому и придумывались новые, еще более изощренные акции.

Демократия, твою мать! Какая, к черту, демократия в России? Железный кулак и общее «смирно!», только так и можно вести дела в этой стране…

Ваня пытается заслонить рукой глаза, отгородиться от этого светового потока, который уже почти подхватил его тело, вовлекая в душную слепящую воронку, и сейчас, наверное, унесет неизвестно куда, в жуть неизвестности, из этого привычного подвала, от плачущего голоса матери, мокрого ласкового носа Бимки.

Руки не слушаются. Вернее, одна, левая, еще как-то шевелится, натыкаясь вялыми пальцами на какой-то холодный металл округлой формы, но не может двинуться с места, будто привязанная, а вторая, правая, не подчиняется вовсе. Словно не ей дает Ваня команду прикрыть страдающие от солнца глаза. Свет же становится совершенно нестерпимым, и Ваня решает просто повернуться набок. Тогда голова уткнется в засаленный диванный валик и хотя бы один глаз будет спрятан от этого непонятного смертоносного света.

Неловкая попытка, еще одна, и Ваня с ужасом обнаруживает, что его грудь кто-то или что-то удерживает, не давая сделать ни единого движения.

Надо открыть глаза… Надо… Надо…

— Мама, — шепчет Ваня, — ты здесь?

Никто не отвечает. Конечно, он же сам ее выгнал. К Катюшке. Только что. Значит, он снова один.

Ресницы словно бы кто-то смазал клеем. Да так густо! И еще этот дикий, нестерпимый свет! Так хочется открыть глаза! Ваня старается, морща лицо и стискивая зубы, по вискам горячо и щекотно льется пот. Или слезы? Слезы… Они подтапливают клей на ресницах, позволяя глазам приоткрыться на крошечную толику. Еще чуть-чуть. Еще…

Что это? Над головой — огромный слепящий шар, это от него исходит странный опасный свет. Откуда этот шар в подвале?

Немного привыкнув к свету, Ваня делает вторую попытку. Солнца и вспышки, поплясав, устаканиваются, превращаясь в белый потолок, в центре которого на никелированных кронштейнах висит огромный круглый светильник. Сколько в нем лампочек? Миллион? И все горят… По сторонам — белые, облитые кафелем стены. Слева торчит какой-то металлический журавль с двумя пластиковыми пакетами в круглых пазах. В одной емкости что-то красное, в другой — желтое. Длинная шея журавля тянется прямехонько к Ване, его острый клюв уткнулся конкретно в руку, сама же рука пристегнута каким-то ремнем к металлической трубе.

Что это? Где он? Как он тут оказался? Он же только что был в подвале с матерью и Бимкой…

Ваня зажмуривает глаза в надежде отогнать нечаянный кошмар. Открывает. Светильник, кафель, капельница. Точно! Этот журавль называется капельница! Значит, он в больнице?