Эзопов язык в русской литературе (современный период) - Лев Владимирович Лосев

по мнению Льва Лосева, – эзопово послание лояльным евреям: «Не уезжайте, здесь вам будет лучше» (напомню, что песня была исполнена Иосифом Кобзоном в 1975 году – в разгар борьбы с массовыми попытками евреев эмигрировать, когда то там, то тут возникают протесты евреев-отказников52).

Подобная интерпретация этой песни была распространена53 среди еврейской советской интеллигенции в 1970‑е годы, однако тут невозможно сказать, является подобное толкование чистой городской легендой или действительно советская власть отправляла советским евреям подобные эзоповы послания. Возможно, это как раз гиперсемиотизация, то есть вчитанный несуществующий знак. А может быть, и нет.

Эзопов язык в неволе: четыре основных кода

Конвенциональные и неконвенциональные тайные языки

«Мой дед, когда уходил на войну в 1941 году, сказал семье, сказал, что он будет писать и чтобы они внимательно смотрели на его письма. Если в письме будет одна скобка ) – плохо, но жить можно, если две скобки )) – совсем плохо, если три скобки ))) – то смерть», – рассказала нам Надежда, жительница деревни Зубово в Нижегородской области, куда мы приехали в фольклорную экспедицию в 2018 году. Дед прислал письмо с двумя скобками и пропал. Судьба его осталась неизвестна.

Перед нами попытка крестьян обмануть военную цензуру с помощью эзопова языка, причем маркер выбран очень хитро. Возможно, современному читателю выбор избыточного знака пунктуации в качестве маркера покажется странным. Но тут необходимо вспомнить, что Лев Лосев говорил о заведомой неправильности в маркере, позволяющем опознать его как специальный знак. Советские крестьяне в 1940‑е годы не писали писем литературным языком, для которого как раз характерен сложный синтаксис, включающий в себя скобки. Поэтому дед мог не опасаться, что его знак пропустят: такой синтаксический знак в простом крестьянском письме будет хорошо заметен.

Обратите внимание: в этом случае договор о том, каким должен быть маркер, был заключен заранее. Это конвенциональный тайный язык – то есть система иносказаний, построенная на предварительном договоре. Подобные маленькие договоры существовали во многих советских семьях. Например, в семье Чуковских представители НКВД назывались именем «Петр Иваныч». Только зная заранее этот код, можно правильно понять текст из воспоминаний Лидии Чуковской про конец 1930‑х годов54: «Получив от Корнея Ивановича известие, что Петр Иваныч остепенился, вошел в ум и более не зарится на чужих жен, – я вернулась в Ленинград, домой». А в другой еврейской семье, одна часть которой осталась в СССР, а вторая после войны оказалась в США, обменивались невинными на первый взгляд письмами. Советские родственники на протяжении многих лет писали в своих открытках, которые с оказией отправляли в США, «погода хорошая» – имея в виду, что в семье все хорошо и никто не арестован55.

Таких примеров много. Но что делать в ситуации, когда договориться о маркере заранее нет никакой возможности? Когда невольного автора будущего эзопова послания отправляют в трудовой лагерь или в тюрьму?

В этой ситуации в СССР (и за его пределами тоже) часто возникают неконвенциональные тайные языки. Сидящие в советских тюрьмах или угнанные на работы остарбайтеры (о которых речь пойдет ниже) не имели возможности договориться о коде заранее, поэтому единственное, что оставалось, это надежда на читателя, который догадается, как именно надо расшифровать послание и где искать маркер. И в этой ситуации необходимо сузить количество кодов и маркеров.

Здесь стоит сделать важную оговорку. Код и маркер – это не одно и то же, как, может быть, к этому моменту начинают думать читатели. Код – это способ скрыть сообщение, инструмент, с помощью которого создается экран. Маркер – это маячок, который указывает на наличие кода и экрана.

Код в неконвенциональном тайном послании должен быть простым, а маркер – достаточно заметным для читателя. Например, если маркер не удавалось поставить в письмах остарбайтеров никаких другим способом, автор письма просто писал «догадайся»56.

Что касается кодов, то их количество в большинстве случаев уменьшалось до четырех основных и довольно простых приемов. Кажется парадоксальным, но это так: и остарбайтеры во время войны, и жители оккупированных территорий Восточной Европы, и политические заключенные в 1930–1970‑х годах использовали, как мы увидим ниже, в основном четыре кода: ассоциация, антонимия, созвучие, аббревиатурный код, а также их комбинации.

История одного цензора

В 1991 году в немецком городе Фрейбурге ремонтировали здание Немецкого архива народной песни. На чердаке рабочие обнаружили незарегистрированные ящики. Когда его вскрыли, то обнаружили огромную коллекцию фольклора (от магических текстов до фольклорных песен) из писем остарбайтеров57.

Остарбайтерами («восточными рабочими») называли людей, которые были угнаны на принудительные работы в Германию в качестве бесплатной рабочей силы. Как правило, германские оккупационные власти на эти работы забирали подростков и молодых людей 14–25 лет из русских, украинских и белорусских деревень и городов. С 1942 года остарбайтерам были разрешена ограниченная переписка с родными, которые оставались на территориях, оккупированных Германией. Но, чтобы остарбайтеры не рассказали чего-нибудь ненужного (нельзя было писать о болезнях, голоде, насилии, антисанитарии, положении на фронтах и бомбежках), в каждом лагере должен был быть цензор (приписанный с 1943 года к ведомству гестапо), в чьи обязанности входило читать переписку и разрешать или запрещать отправку и получение писем.

В одном из таких трудовых лагерей работал цензор, который по образованию или по призванию был в довоенное время фольклористом или лингвистом (а скорее, как часто было в первой половине XX века, и тем и другим). Он не только хорошо знал все три восточнославянских языка, но и разбирался в диалектах и фольклоре этого региона. Но больше всего его интересовало то, что интересовало и Льва Лосева, и автора этих строк – эзопов язык, или, как он это называл, эвфемистическая речь остарбайтеров. Просматривая письма, цензор выписывал и дешифровал приемы, с помощью которых заключенные трудовых лагерей и их родственники в СССР пытались общаться. Имя (сохранилась только первая буква имени – Т.) и судьба этого цензора неизвестна, но мне очень хочется верить, что он не использовал свои филологические познания и увлечение эзоповым языком во имя абсолютного зла и пропускал хоть какие-то письма. В 1944 году цензор Т. посылает свою коллекцию Джону Майеру, 80-летнему фольклористу, во Фрейбург, и тот в ответном письме поддерживает желание цензора изучить эзопов язык, потому что «…эти устоявшиеся поэтические образы и формулы служат для них [остарбайтеров] заменой там, где народ из известного опасения не хочет прямо выразить свои чувства и ощущения». Однако потом началась бомбежка Фрейбурга, цензор пропал, Майер после войны умер. Чудом уцелевшие ящики с коллекцией были найдены только в 1991 году.

Этот материал важен для всех, кто интересуется эзоповым языком. В своей книге