Так начиналась легенда - Юрий Нагибин

…Бруно опустил плеть, что-то буркнул переводчику.

— Он спрашивает: почему ты не кричишь?

— Нельзя мне, сын может услышать… — прохрипел Гагарин.

— Может, он слишком слабо бьет?

— Бьет не гладит.

Бруно посипел, отдышался снова и принялся за работу. На челе его выступил трудовой пот. Но вот он снова опустил замлевшую руку.

— Он спрашивает: ты будешь кричать?

Гагарин ответил не сразу — дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

— Пусть не серчает… Мне бы самому легше… Да ведь сын рядом.

— Он только что пообедал и не в руке.

— А у меня претензиев нету…

Бруно снова заработал, но быстро выдохся.

— Покричи хоть для его удовольствия, — сказал толмач.

— Пан… — через силу проговорил Гагарин, — в другой раз. Когда один буду. Нельзя, чтоб мальчонка слышал…

— Он очень расстроен, — сообщил толмач. — Начальство подумает, что он плохой экзекутор, и отошлет от на фронт. А у него трое малых детей. Пойми его как отец.

— Коли надо, могу ему справку выдать… Так сказать, с места работы.

— Допрыгаешься ты, Гагарин! — пригрозил переводчик.

— Уже допрыгался!..

Бруно хлестнул плетью раз-другой и опустил руку.

— Он говорит, что не хочет даром тратить силы, — сказал толмач. — Ты и так получил с привесом. Одевайся.

Лицо Гагарина мокро, как после парилки. Он молча оделся и шаткой, неверной поступью побрел с конюшни.

У бочки задержался, зачерпнул горстью воды, умыл лицо, потом припал к бочке и долго пил…

…Сын поджидал его возле комендатуры.

— Папань, сильно они тебя?

— Пугали, и только. Не думай об этом.

— А чего ты шатаешься?

— Вот те раз! Я ж хромой. А ты чего скривился?

— Я ничего… нормально.

— Врешь! Ты же идти не можешь!

— Да это я к тебе приноравливаюсь.

— Избили тебя?.. — ослабевшим голосом спросил Алексей Иванович.

— Юрка! — послышался радостный вопль.

К ним подбежала Настя. Отец с сыном остановились. Девочка с размаху обхватила Юру, тот побледнел от боли и чуть не упал.

— Что с тобой? — спросила Настя.

— Ничего…

— Какой-то ты не такой…

— Ногу подвернул… — небрежно сказал Юра.

Настя чуть подумала и нашла самое верное лекарство для своего друга. Она вынула из кармана комок серого клейкого теста и протянула Юре.

— Что это?

— Пирог с хлебом. Ксения Герасимовна испекла.

— Я сытый, — соврал Юра.

— Возьми на потом. У меня еще есть.

— Тили-тили тесто, жених и невеста!.. — послышалась старая как мир детская дразнилка.

Настя яростно обернулась. Какой-то сопляк в большой взрослой кепке со сломанным козырьком кочевряжился по другую сторону буерака.

— Всыпь ему хорошенько! — попросил Юра. — Я бегать не могу.

Настя с воинственным кличем устремилась в погоню, а отец с сыном поспешно заковыляли прочь.

Как из тумана, выросла перед ними старая ветла.

— Знаешь, какое это дерево?.. — каким-то далеким голосом произнес Алексей Иванович.

— При царе Петре посаженное? — тоже издалека отозвался Юра.

— Да нет. Это целебное дерево. Коснись его — и всякую хворь как рукой снимет.

Сошли они с дороги, добрались, шатаясь, до ветлы и прижались к ее шершавому стволу…

Видать, и впрямь сообщилась им целебная сила дерева. Когда явились домой, собиравшая на стол Анна Тимофеевна даже и не заметила, что муж с сыном малость не в себе.

— Садитесь! — сказала она, ставя две жестяные миски на одноногий, грубо сколоченный столик.

Те переглянулись и взяли тарелки в руки.

— Чего же вы не садитесь? — удивилась Анна Тимофеевна.

— Знаешь, мать, — сказал Алексей Иванович, — мы решили принимать пищу по красивому заграничному способу.

— Это еще что такое?

— Как на званых, исключительных приемах, по-нашему — встояк, по-ихнему — а-ля фуршет…

Ночь в землянке. Слабо чадит самодельная коптилка. Юра лежит на животе, задумчиво жуя «пирог с хлебом».

Отец постанывает во сне и будто сам себя обрывает. Зоя и Бориска спят тихо. Валентин пытается читать, но плохо видно, и сон клеит ему глаза, Анна Тимофеевна чинит какую-то одежду.

— Мам, — шепотом говорит Юра, — для чего люди женятся?

— Вот те раз! Чтоб детей иметь.

— А вон Нюшка Голикова сроду замужем не была, а у нее двое.

— Больно ты вострый!.. Ну, чтобы всегда вместе быть. И чтобы все пополам — и горе и радость. Заботиться друг о дружке, никогда не разлучаться.

— А как женятся?

— Мы с отцом в церкви венчались.

— Нет, без церкви.

— Ну чего пристал? Не знаю я, как нынче окручиваются. Сроду в загсе не была. А мы женились красиво… — сказала она мечтательно, уносясь памятью к далеким дням юности.

На задах деревни, в заброшенном сарае, ставшем на сегодня церковью, Юра и Настя сочетаются браком. На голове Насти — фата из бинта, белая марля увивает ее с головы до пят, означая невестино платье. Венчание производит «священник» Лупачев в ризе из мешковины с огромным желтым крестом на пузе и другим — деревянным — в руке. «Дружка» Фрязин и «сваха» Былинкина держат в руках огарки свечей.

— Согласна ли ты, раба Божья Настасья, взять в мужья раба Божьего Юрия?

— Ага.

— А ты, раб Божий Юрий, согласен ли взять в жены рабу божью Настасью?

— Согласен!

«Священник» подает им проволочные кольца, они надевают их на пальцы друг другу.

— Со святыми упокой!.. — заводит басом Лупачев.

— Очумел? — оборвал его Фрязин. — Ты что, на похоронах?

— А я думал, так положено.

— Поцеловаться они должны, — сказала «сваха».

— Это обязательно? — смущенно спросил Юра.

— Иначе свадьба не считается.

Небольшое замешательство. Молодая оказалась смелее — она стала на цыпочки и чмокнула «суженого» в щеку. Мучительно покраснев, Юра закрыл глаза и наугад клюнул ее в веснушчатый нос.

— Ну вот, — по-взрослому сказала Настя, — теперь дети пойдут…

Матримониальные заботы не мешали главному — борьбе с оккупантами.

По дороге, ведущей из Клушина в Гжатск, мчится мотоцикл. За рулем — человек в кожанке и кожаном шлеме с очками. И вдруг на всем ходу спускает передняя шина, словно рассеченная ножом. Мотоциклист не успевает притормозить и летит через руль в канаву, туда же заваливается и мотоцикл. Вертятся по инерции колеса.

Мотоциклист поднялся, с трудом втащил на дорогу машину. Он поднял на лоб очки — это прыщавый толмач. Горестно осмотрел колесо и обнаружил большой гнутый гвоздь. Сунул гвоздь в карман, погрозил кому-то незримому кулаком и, прихрамывая, поплелся к деревне, волоча за руль мотоцикл.

Скрывавшиеся в придорожных кустах Юра Гагарин, Лупачев и Пека Фрязин обменялись усмешливо-торжествующим взглядом. Впрочем, у Лупачева усмешка выглядела несколько натянутой.

— Пошли! — сказал Юра.

— Может, хватит? — просительно сказал Лупачев.

— Не видишь, что ль, колонна ползет?

Вдалеке на дороге, в стороне Гжатска, червячком извивалась колонна грузовиков.

— Ну вижу… Тошнит меня что-то, — пожаловался Лупачев. — Видать, собачьим салом отравился.

— Будет врать-то! — сказал Пека Фрязин.

— Ей-богу! Мне бабка Соломония для легких прописала. — И он рыгнул, чтобы показать, как ему плохо.

— Сказал бы прямо — дрейфишь!

— Кто дрейфит-то?.. Подумаешь, герой!..

— Ладно нам, — остановил друзей Юра. — Нашли время!.. — Он чуть улыбнулся Фрязину. — Не видишь, что ли, человек болен, тяжелое отравление. Ты давай скорее домой, — повернулся он к Лупачеву. — Не то помрешь здесь, что тогда делать?

Лупачев глянул на него искоса и с постной ми пой побрел прочь. Но, отойдя немного, перестал притвориться и со всех ног устремился к деревне.

— Такой больной, а побег, как здоровый! — заметил Фрязин.

— Да ладно тебе!.. Пошли!..

Пригнувшись, они двинулись вдоль дороги. Карманы ребят были набиты ржавыми гвоздями, осколками стекла, острыми железяками. Широким жестом сеятеля Юра швырнул пригоршню железок на дорогу. Фрязин тоже размахнулся, но Юра схватил его за руку.

— Гляди!..

В стороне, там, где шли немецкие грузовики, послышалась частая ружейная и пулеметная пальба. Немецкие солдаты выскакивали из кузовов и стреляли по лесным зарослям, подходящим вплотную к дороге. Оттуда полетели связки гранат. Один грузовик взлетел на воздух, другой — загорелся.

— Партизаны! — обмирающим голосом произнес Юра, и мальчики со всех ног кинулись к деревне…

На задах русского погоста выросло белыми, свежестругаными крестами новое немецкое кладбище. На каждый крест насажена рогатая каска. Алексей Иванович Гагарин, первый клушинский столяр и плотник, передает могильщикам очередной, сработанный на славу крест.