День поминовения - Наталья Баранская

— Какое вредительство? Что вы говорите, это же война, понимаете, война!

Соседка зыркнула недобрым глазом и сказала злобно:

— Знаем мы вас, лохматых, нечего тут агитировать: “Война, война”, — сами понимаем, что война. А все же это вредительство — самолеты допускать к столице.

Лора отвечать не стала. Мужчина в белой куртке уже выталкивал их за дверь и гремел засовом.

Медленно, неохотно Лора брела в метро, лезть снова в толпу ей не хотелось. А тут и отбой — повеселевшие прерывистые гудки паровозов. Тревога длилась всего пять минут — вот тебе и “вредительство”. Лоре хотелось прихлопнуть тетку сильным словом, но она спасалась в метро вместе с набитыми своими сумками, небось продовольствие скупала по магазинам, да соль, да мыло. С этим Лора уже встречалась: мыло было трудно купить. “Все распродали”,— говорили довольные продавцы. “Да, мало мы работаем с народом”,— подумала Лора.

Через три дня она уехала в Киев, сутки простояв на вокзале в очереди за билетом. Леву она не застала, он уже был на фронте. Ее ждала только записка. Лора старалась не огорчаться, она понимала: так надо. Она и сама пошла бы с ним.

Враг быстро двигался к Киеву, девятого июля был захвачен Житомир. Немецкая авиация непрерывно бомбила город. Разрушались дома, заваливало обломками бомбоубежища. Лора заторопилась скорей увезти Лилю и тетушек. Потом, когда она устроит их где-нибудь, она непременно уйдет воевать: газетным корреспондентом или санитаром, все равно. Все молодые и здоровые должны идти защищать Советское государство, социалистический строй, должны стеной встать против капитализма и фашизма.

А сейчас срочно собираться! Вдруг обе тетки, накануне укладывавшие свои вещи, заявили, что уезжать раздумали и хотят умереть дома. Лора упрашивала, убеждала, сердилась. Мягкая душа — тетя Соня — плакала, тетя Сара была непримирима, отказалась говорить: все решено, они с сестрой обо всем договорились, ночь не спали.

Лора уехала с дочкой. Тетушки заставили ее взять почти все вещи, ее, Левины. “Что нас ждет — неизвестно, а тебе пригодится — сменяешь на продукты”,— опыт гражданской войны был у них в памяти.

Умерли, вернее, погибли они в Киеве. Но как, Лора узнать не смогла. Дом был разбит прямым попаданием, бомбоубежище, заваленное обломками пятиэтажного дома, раскопали через много дней, останки погибших, опознанные, неопознанные, были похоронены. Может, среди умерших в бомбоубежище были тетя Сара и тетя Соня, но где это отмечено,— никто не знал. А может быть, тетушки ушли к двоюродной сестре Циле, жившей в своем домике на Подоле, в переулке среди еврейских ремесленников, покойный отец ее был портным. Если действительно было так, то Софья Марковна и Сара Марковна, сестры Файнштейн, кончили свою жизнь в Бабьем Яру.

“ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА”...

Мария Николаевна

В Саратове Маша получила два письма, пересланных из Москвы. 

5 октября.

...Со мной произошли удивительные перемены — я уже три дня в политотделе дивизии, обязанности мои еще не определились: газета, библиотека, клуб (?). Скучаю по своему артдивизиону. Когда они сегодня проходили мимо, испытал чувство стыда, хотя совесть моя чиста — я ведь ни о чем не просил и думаю, может, следовало отказаться. Это гнетет меня все три дня. Вероятно, тут дело в отце, не в его просьбе, конечно, это на него не похоже, а в его имени.

20 октября.

Мы уходим последними вслед за отступающими войсками. Но мы вернемся! Я чувствую жгучую потребность вернуться в места, где я был, и особенно сюда, где бомбы падали от меня в нескольких десятках метров. ...Все готово к отправке, но еще не подвезли раненых. Вот и подводы. Мы помогаем, стараемся как можно осторожнее вносить раненых в вагон. Поезд отправляется, идет дождь, мокрый снег, это хорошо, солнечный день на руку врагу. Через несколько минут раздается взрыв — взорвана станция.

Нас ждут большие испытания — бои под Москвой, бои за Москву, где и как буду я — не знаю. Хочется быть впереди.

...Пишу тебе, когда уже выспался и отогрелся...

Маша не смотрела на даты, но получилось так, что прочла письма в должном порядке. Тут же поняла: перевод в политотдел спасением не будет. Он все равно будет рваться вперед. Она подумала иначе: “будет лезть вперед”,— но тут же устыдилась неуместного слова. Представить Николая в “клубе” или “библиотеке” для нее было легче, чем увидеть его возле орудия. Но Маша слушала сводки, понимала: в страшном накале боев спасения нигде не будет. Боже мой, какой клуб — где, для кого? Она несколько раз перечитала письма — да, за две недели изменилось все, изменился и он сам.

Наступило тревожное молчание. Маша знала: враг подступил вплотную к столице. Решалась судьба Москвы — наша судьба, наша жизнь.

Как могла она надеяться на быструю победу, на то, что мы тут же уничтожим вероломно напавших?.. Ничего она не знала, ни о чем раньше не думала. Она привыкла слышать, читать о нашей силе, непобедимости, о надежной защищенности наших границ. Чужой земли не хотим, но и своей ни пяди не отдадим,— так, кажется, сказал ОН. Вождь изрекал мысли весомо, афористично, они прочно укладывались в головах. Маша была легкомысленна, ни о какой опасности не думала. Да и многие не думали,— они верили тому, кто думал, должен был думать за всех. Сказано было — “ни пяди”, потом сочинили стихи и пели: “Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим”.

Вспомнилось про другую песню. Это было в Саратове, года три с чем-то назад. Николай защитил кандидатскую, послали на работу в Саратовский университет, дали комнату, обещали квартиру.

Белая комната, беленые стены, беленый потолок. И пала на белую комнату однажды тень войны. Пала и пропала, будто черная бабочка залетела и вылетела.

Работали ночью, как обычно, за столом, заваленным книгами, газетами, журналами, бумагой, — писали, вырезали, клеили. Он готовил очередную лекцию, одну из курса, — может, об Америке, может, о Германии. Она помогала. По радио кончались последние известия. Сейчас будет десятиминутный перерыв: передохнут, выпьют свежезаваренного чая. Когда в ночной тишине шумит чайник, особенно ощущаешь мир и покой дома.

И вдруг из черной тарелки репродуктора вырвалась с грохотом и гулом песня, неожиданная, громкая, как обвал:

Если завтра война, если враг нападет,Если темные силы нагрянут,Как один человек, весь советский народЗа Советскую Родину встанет!На земле, в небесах и на мореНаш напев и могуч и суров,Если завтра война,Если завтра в поход,Будь сегодня к походу готов!

Репродуктор задребезжал и подпрыгнул на стене под натиском крепкого мужского хора. Комнату наполнили мощные звуки военного марша.

Внезапно Маша заплакала, слезы полились на бумагу.

— Что с тобой? Скажи — что? — Николай опустился перед ней на корточки, заглядывая в лицо.— Говори, в чем дело?

Маша плакала, но не могла ничего объяснить.

Поплакала и перестала. Выпили крепкого чаю, опять сели за работу — завтра лекция.

Что это было — предчувствие войны?

До нее еще оставалось четыре года.

И многое другое из их жизни вспоминалось Марии Николаевне.

Шел тридцать седьмой год. Однажды Николай вернулся из Москвы, куда ездил повидать отца и побывать в библиотеках. Вернулся в мрачном настроении. Аресты в Москве участились, взяли кое-кого из университетских. Отец сказал: “Абсолютно порядочные честные люди”. Он пытался защитить, используя связи в высоких партийных кругах, но ничего не добился.

Умер Орджоникидзе, умер внезапно, накануне Пленума ЦК. Старый Пылаев тяжело переживал смерть Серго. Он знал его близко: в двадцатые годы они работали вместе в РКИ, оставались в дружеских, хоть и не близких, отношениях. Отец назвал эту смерть “странной”, казалось, он что-то подозревает, даже знает, но говорить об этом не хочет. На третий день было опубликовано официальное сообщение — смерть произошла от сердечного приступа. Отец поехал выразить соболезнование семье покойного, но вдова не смогла его принять — лежала больная.

Многие москвичи лишились сна, слушают по ночам, не подъехала ли к дому машина, не идут ли по лестнице к их дверям...

Маша спросила: что думает об этом отец? Николай сказал, что отец говорить на эти темы не хочет, но, видно, думает, крепко думает и сильно озабочен. Помнишь, спросил Николай, что сказал отец, когда убили Кирова?

Да, старший Пылаев обронил тогда странные слова. “Начались политические убийства”,— сказал он с нажимом, будто возвещая новый этап жизни.

Разговорить его Николай не смог, отец уклонился обычным способом — начал кашлять, затряс головой, вышел из комнаты.

Выслушав тревожные новости, Маша хотела успокоить мужа — в Саратове об арестах не слышно, здесь все благополучно.