Гренландский дневник - Рокуэлл Кент

Я прошел с сиделкой на кухню больницы. Там, почти в углу, стояла гренландка.

— Вот Саламина, — сказала сиделка.

В этот момент вошел доктор. Он должен был служить нам переводчиком.

— Пожалуйста, скажите ей, — начал я, — что я слышал от многих о высоких качествах и красоте Саламины; мне говорили, что во всей Северной Гренландии я не найду себе кифак лучше ее. Скажите Саламине, что я хочу, чтобы она отправилась со мной в Игдлорссуит — она и ее дети. Я не знаю, где они будут жить, но как-нибудь мы это устроим. И обо всех них я позабочусь.

Доктор повторил Саламине мою речь. Она, как и следовало ожидать, смутилась, и очень мило, а затем воскликнула:

— Я поеду в Игдлорссуит. И если мне, когда я туда приеду, там понравится, то я останусь с ним, что бы потом ни случилось.

Мы протянули друг другу руки, и я вышел, зная, что моя жизнь в Гренландии отныне устроена и что я сразу обрел семью. (Впрочем, оказалось, что у нас будет только двое детей; один ребенок остался на попечении родственников.)

БУРНЫЕ ВОДЫ

Мы намеревались выехать рано утром в Сатут, чтобы взять там моих собак и сани, а затем немедленно возвратиться в Уманак, забрать мою новую семью и Анину, которая провела там несколько дней, и к вечеру быть в Игдлорссуите. Но утром подул крепкий встречный ветер, и наш отъезд в Сатут был отложен до вечера. Ветер утих, и в 9 часов мы выехали изУманака и через два с половиной часа достигли Сатута.

Бестирера Ланге, у которого я купил собак, мы подняли с постели. Он угостил нас ромом и кофе и на следующее утро, в 7 часов, доставил на нашу лодку собак. Мы тотчас же отплыли в Уманак. Задул сильный ветер, и, хотя мы благополучно достигли Уманака, было решено не отправляться оттуда дальше. Однако к трем часам ветер стал умеренным. Мы собрали своих людей и подняли якорь. Из Уманака направились прямо к северному берегу в надежде найти укрытие от ветра во внутренних проливах близ острова. Но раньше чем мы достигли берега, нам пришлось столкнуться с плохой погодой и бурным морем.

Пассажиры внизу представляли собой грустное зрелище. Анина страдала от морской болезни, детей тошнило, и все поочередно бегали то к ведру для угля, то к горшку Саламины. Самой Саламине было плохо, но она бодрилась, проявив тем самым свой недюжинный характер. Каюта была довольно основательно забита, к счастью, надежно уложенными вещами Саламины и Анины. Собаки на палубе чувствовали себя неважно, качка колотила их об окружающие предметы, но они терпели.

С подветренной стороны, у берега, было потише, и все немного повеселели. Я решил устроить чаепитие и только стал мыть посуду, как в дверь каюты заглянул Стьернебо.

— Поднимитесь, поглядите, — сказал он.

— Немного погодя, — ответил я.

— Нет, нет, идите сейчас, не то вы потеряете возможность увидеть…

Я бросил посуду и поднялся на палубу. Волнение внезапно усилилось.

— Смотрите, — Стьернебо указал вперед.

Там, где узкий пролив, по которому мы шли, сходился с более широким фьордом, бушевало море — темно-зеленое, кипящее белой пеной. Ух, какая буря бороздила его!

— Мы здесь не пройдем, — сказал Стьернебо. Я тоже подумал, что пройти мы не сможем.

— Сразу же за этими островами есть удобная маленькая бухта и небольшой поселок, там мы можем стать на якорь. Это единственное подходящее место. Как, направимся туда? — спросил Стьернебо.

— Конечно!

Так мы и сделали.

Мы плыли по бурному морю, черному от ветра, черному от свинцового льда на воде, и вдруг вошли в длинный узкий проход между невысокими скалистыми берегами. Ветер налетал свирепыми шквалами, от которых вода покрывалась черными пятнами, но море оставалось спокойным. Женщины, заметив перемену, "почуяв жилье", как сказал Стьернебо, выглянули из каюты. Все были довольны. Мы приближались к поселку. Жители, завидя нас, собрались кучкой на вершине небольшого холма. Они образовали яркое цветное пятно на мрачном пейзаже. Когда мы прошли мимо холма, все побежали вдоль берега. В глубине залива показался поселок. Нам стали сигналить, указывая, где бросить якорь. Шлеп! Мы вытравили цепь, закрепили ее. Налетевший шквал отогнал нас назад на всю длину цепи, но якорь выдержал.

Мы стояли на якоре в уютнейшей маленькой бухте. Буря превратилась в легкие порывы ветра, дувшие на нас сверху, со склона горы.

В поселке было около десяти домов. В больших домах жило по два-три семейства. Все дома добротно построены из камня и дерна. Здесь же церковь и маленькая палатка. (…)

Меня беспокоила необходимость тратить время на пристройку к дому помещения для Саламины. Они вполне могли бы продолжать жить со мной в одной комнате. Я попросил Саламину присесть и выслушать меня. Сначала я нарисовал дом. Саламина узнала его. Затем нарисовал пристройку, и это Саламина тоже сейчас же поняла. Мой план состоял в следующем: положить дом с пристройкой на одну руку Саламины, а сто крон — надпись на бумажке — на другую и сказать Саламине, что она может получить или одно, или другое, но не то и другое вместе. Но раньше чем я добрался до того, вернее, как только Саламина увидела рисунок пристройки, она воскликнула:

— А это зачем? Это нам не нужно. Достаточно вот этой комнаты.

И я мог бы тут же сэкономить сто крон, если бы от радости мне не захотелось заменить их двумя сотнями. Я объяснил все Саламине, она с трудом могла этому поверить и была в восторге.

Вечером нас посетили Рудо и Маргрета. Они приоделись — на них были синие анораки — и, как бы прогуливаясь, прошлись под окном у нас на виду. Я зазвал их в дом. Мы как раз кончили пить чай, и они смогли выпить с нами по чашке.

Маргрета — живая, немного застенчивая женщина. Она — существо основательное, умная, хорошая хозяйка, невероятно чистоплотная. Рудо видный мужчина, с негроидными чертами лица. Он привык хранить глубокое терпеливое молчание и охотно нарушает его только дружелюбной, смущенной улыбкой, одобряя что-нибудь сказанное ему или происходящее при нем. Рудо фастман (получающий жалованье служащий) в поселке, он трудолюбивый, ответственный и достойный работник.

Женщины захотели потанцевать и, получив на то разрешение, сбегали вниз, принесли граммофон Рудо. Граммофон с сипением исполнял старые фокстроты, польки и вальсы или комические хриплые диалоги. Мы танцевали, разговаривали, а то сидели просто так. Я налил всем портвейна, женщины развеселились и стали смеяться. Потом я достал свой англо-гренландский словарь, и мы позабавились, беседуя с его помощью. В словаре я отыскал гренландские слова, означающие «любовница», «адюльтер», "незаконнорожденные дети" и тому подобное. Все дружно смеялись над Саламиной и мной. Саламина нежно поглядывала на меня и время от времени робко ластилась ко мне. (…)

Суббота, 29 августа 1931 года. Саламина решила устроить вчера вечером небольшой прием и пригласила от моего имени Стьернебо, Анину и Елену. К моему полному изумлению, так как я не совсем представлял себе, что они придут, все они явились разодетые. Саламина вымыла и прибрала в доме, повесила занавески, постелила на стол новую клеенку, начистила и залила тюленьим жиром элегантную медную настольную лампу. Пол, конечно, был вымыт, кастрюли надраены до блеска — словом, все сделано так, чтобы дом был и полном порядке.

Наконец гости явились. Анина в новом (подержанном) костюме, который к ней шел, так как, слава богу, свои кривые ноги она спрятала в камики (эскимосские сапоги). Елена была очаровательна в гренландской одежде, в которой преобладал красный цвет. Круглые щеки Елены блестели, как яблоки. На маленьком носу, как всегда, сверкали капельки пота. Темный пушок на верхней губе оттенял ее изогнутые красные губы, делая их еще более соблазнительными. Невинные черные круглые глаза блестели в оправе из темных ресниц. А черные волосы свисали двумя толстыми косами до талии. Особенно все стало красиво, когда в первый раз зажгли лампу. Наконец-то дом был убран и ярко освещен, разодетые гости пили кофе за празднично накрытым столом. И Саламина, как хозяйка всего этого великолепия, сидела на председательском месте!

Я сказал Стьернебо, Стьернебо — Анине, Анина — Саламине, что она должна взять на себя целиком все закупки провизии и шкур у гренландцев. Оценивать все, решать, что нам нужно, расплачиваться. Действовать во всех отношениях так, как если бы она была моей женой и в ее интересах было покупать выгодно. Ей также сказали, что дети должны регулярно и хорошо питаться. Она может брать для них любую провизию, какая ей понадобится. Но в промежутках между трапезами дети не должны есть ни хлеба, ни конфет, ничего вообще. Это Саламина поняла так хорошо, что сегодня утром, после завтрака, накормила обоих ребят сластями.

Поздно вечером дети пришли в дом, чтобы лечь спать. Раздевались они как попало. Елена, сидя на кровати, обрывала на ногах кусочки отвердевшей кожи. Фредерик заснул на полу и лежал там целый час. (…)