Бал жертв - Понсон дю Террайль

– Но где же я? – спросил директор.

– На бале, как вы видите.

– Но… эти замаскированные мужчины… и эти женщины?

– Это обыкновенное общество.

– Кто они?

– Вы видите эту красную метку на шее у мужчин и у женщин?

– Да.

– Это условный знак, необходимый для того, чтоб быть допущенным.

– Что это значит?

– Что гильотина сделала свое дело. Этот бал называется Балом жертв.

Баррас вздрогнул.

– Полиция говорила мне об этом бале, – сказал он.

– Она пыталась обнаружить место его проведения?

– До сих пор без особого успеха.

– В самом деле, хотя он проводится каждую неделю. А поскольку бал этот каждый раз дается в другом месте, ваша полиция, любезный директор, так не и смогла никого заставить его отменить.

– Ах вот как! – прошептал Баррас, несколько растерявшись. – Значит, это и есть Бал жертв?

– Да. И чтоб быть допущенным на него, надо лишиться родственника на эшафоте: отца, жены, брата или сестры…

Баррас наклонил голову и не сказал ни слова. Может быть, в эту минуту глава Директории, срубавший топором это дерево с многочисленными ветвями, которое называлось французским дворянством, вспомнил о своем происхождении и говорил себе, что все эти люди, находившиеся перед его глазами, прежде были для него свои, он был одного звания с ними, и он почувствовал необъяснимое и горькое чувство стыда. Каднэ, по-видимому, не приметил этого и, взяв Барраса за руку, сказал:

– Пойдемте, любезный директор, я представлю вас дамам.

– Нет! Нет! – сказал Баррас с ужасом. – Я не хочу!..

– Хорошая шутка! – с насмешкой сказал Каднэ.

– Зачем я здесь?

– Вы приехали на бал.

– Но… я не имею… никакого права.

– Вы ошибаетесь.

Сквозь прорези в маске Каднэ бросил на него холодный взгляд.

– Вы так же, как и все мы, лишились кого-то во время террора.

– Я?

– Вы забыли вашего дядю, кавалера де Барраса, убитого в армии Конде… в то время как его племянник обрекал на смерть короля.

– Он не был гильотинирован по крайней мере.

– Но ваша тетка была в Оранже.

Баррас вздрогнул и потупил глаза.

– А д'Ориоль – ваш кузен и мой… ведь мы с вами несколько сродни, любезный директор…

– А! Это правда, я помню ваше имя.

– Каднэ к вашим услугам.

– Вы все уверяете, что были гильотинированы?..

– Я – нет, но вот мой старший брат, на которого я так похож, что этот добряк Дюфур ошибся.

– Скажете ли вы мне, кузен, – продолжал Баррас, мало-помалу обретавший хладнокровие, – зачем вы привезли меня сюда?

– Скоро скажу. Но пойдемте же, я представлю вас дамам.

Баррас позволил себя вести, и Каднэ подвел его к женщине, еще довольно молодой, чудной красоты, которая вместо одного красного шнурка на шее имела три.

– Граф де Баррас, – сказал Каднэ, представляя директора тоном, который был бы уместен в Версале еще каких-то лет десять назад.

Как только Баррас взглянул на эту женщину, он побледнел и отступил назад.

– Лора! – сказал он.

Красавица грустно улыбнулась.

– Давно мы не виделись, Поль, – сказала она.

Тон ее был печален и кроток, и у Барраса подогнулись ноги.

– Я имела много несчастий, любезный Поль, – продолжала она, – в те двадцать лет, которые прошли после нашей разлуки. Вы, наверное, не забыли времени нашей молодости: мне было шестнадцать, а вам двадцать шесть; вы вступили в гвардейский полк, а я вышла из Сен-Сирского монастыря; тогда вы меня любили и мы должны были обвенчаться.

Баррас судорожно провел рукой по лбу.

– Ради Бога, Лора, – сказал он, – не навевайте мне воспоминаний – увы! – слишком жестоких.

– Напротив, любезный Поль, – сказала та, которую он называл Лорой, – позвольте мне рассказать вам мою печальную историю. Когда наш брак был разорван неумолимой волей вашего дяди, я вышла за маркиза де Валансолля. Это был человек благородный, он старался сделать меня счастливою. Время смягчает душевные горести, любезный Поль. Я все еще вас любила, но наконец почувствовала к маркизу нежную привязанность. У меня были два сына от моего брака, два сына-близнеца…

Тут голос маркизы де Валансолль изменился; она прибавила:

– Может быть, вы знаете, что сделалось с моим мужем?

– Маркиза… Маркиза… – пролепетал Баррас, лоб которого был покрыт потом.

– Муж мой был поручиком в полку французских гвардейцев; сыновьям моим было шестнадцать лет в 1793-м. Все трое скрывались на улице Пти-Карро и ждали там паспортов, которые были им обещаны. Они были арестованы… Вы угадываете остальное, любезный Поль: я жена без мужа, мать без детей.

Баррас не слышал более, Каднэ увел его, говоря:

– Пойдемте! Пойдемте! Вы встретите много других знакомых.

Баррас был вне себя; он чувствовал, что глаза всех были устремлены на него с каким-то презрительным любопытством. По мере того как он шел по зале под руку с Каднэ, мужчины замаскированные сторонились и как будто боялись его прикосновения, словно ядовитой гадины. Но вдруг один из них встал прямо перед ним и сказал добродушным тоном:

– Здравствуйте, граф.

Баррас вздрогнул при звуке этого голоса. Говоривший был замаскирован, но сквозь его маску директор уловил взгляд, свркнувший ненавистью и злостью.

– Ты меня не узнаешь?

– Я, вероятно, никогда вас не видел.

– Ты ошибаешься.

– Во всяком случае, мне трудно вас узнать сквозь маску.

– Я покажу тебе мое лицо.

Незнакомец снял маску. Глава Директории устремил пылкий взгляд на человека, который говорил ему «ты» и называл графом.

– Машфер?! – удивился Баррас.

– Он самый, любезный мой гражданин директор!.. Ах, нет, ошибаюсь, мне следовало бы сказать – мой дорогой крестный, не правда ли? Ты крестил меня тридцать два года назад, тебе было тогда четырнадцать лет, в церкви прихода нашей родины. Наши отцы были друзьями, но ты позволил гильотинировать моего, любезный граф. Я даже не стану уверять, что ты сам написал его имя в списках осужденных.

– Это неправда! – вскричал Баррас.

– Ты помнишь мою сестру, граф?

– Вашу сестру?

– Да, мою сестру Элен. Ты видел ее ребенком, ей теперь двадцать пять лет. Пойдем, я представлю тебя ей.

Тот, кого звали Машфер, взял под руку Барраса и повел его к другой скамейке, на которой сидела молодая девушка, чудная красота которой была омрачена мутным взглядом. Она смеялась судорожным смехом и, вполголоса напевая припев из Марсельезы, вертела головой направо и налево.

– Она сумасшедшая, – сказал Машфер.

– Сумасшедшая, – прошептал Баррас, который в эту минуту забыл и Марион, и свой праздник в Гробуа, и свое высокое звание директора.

– Ах! – сказал Каднэ, последовавший за ним. – Мадемуазель де Машфер имела большие испытания. Ее отвезли к эшафоту в одно время с ее отцом и женихом, но она была спасена… О! Спасена ужасным образом… И вот почему она сошла с ума!

– Конечно, – прошептал Машфер, – смерть ничего не значит в сравнении с тем, что случилось с нею. Представь себе, граф, в тюрьме один из тюремщиков влюбился в нее, несколько раз предлагал он ей спасти ее, но она с негодованием отказывалась. Поверишь ли? Этот негодяй осмелился у эшафота объявить, что сестра моя готовится быть матерью! Лучше бы она умерла.

Баррас дрожал и время от времени отворачивался. Человек двадцать подходили к нему кланяться, одни в масках, другие с открытыми лицами: один служил в его полку, другой был его прежний приятель; третий, богач до революции, ссужал деньгами его, как младшего сына, всегда бывшего кругом в долгах. Среди женщин, которые оплакивали своих близких, Баррас узнал многих. Одних он встречал еще совсем юными, с чистым челом, со звонким смехом на лужайках Трианона, а других знал в городском свете. Одна принадлежала к знатной провансальской фамилии, находившейся в родстве с фамилией Барраса. И все эти люди, мужчины и женщины, как будто забывали, что Баррас был ренегат, директор Республики. Ему тихо кланялись, с ним заговаривали без горечи, ему не делали упреков, его не оскорбляли.

Машфер ходил рядом с ним, как Каднэ. Оркестр все молчал, танцы еще не начинались.

– Когда ты поздороваешься со всеми, – сказал Машфер, – мы начнем бал. Он, может быть, будет не так весел, как тот, который ты давал в Гробуа, но не сердись, любезный граф, он, конечно, будет лучше составлен.

Баррас ходил в толпе этих людей в трауре, которые хотели танцевать, как человек, потопивший свой рассудок в многочисленных возлияниях. Он шел, шатаясь, и позволял Каднэ вести себя. Он не смог удержаться от восклицания удивления, почти радости. Мужчина невысокого роста, весь в черном, за исключением желтого жилета, который закрывал ему не только грудь, но и часть живота, мужчина худой, седой, сгорбленный, но глаза которого показывали остаток молодости, подошел к директору и поклонился ему, говоря:

– Здравствуйте, граф. Эти господа и эти дамы удостоили принять меня, бедного простого слугу, в свое общество.