Загадай число - Джон Вердон

Он повторил основные факты с упрямством человека, который не может поверить, что его не понимают.

— Человек присылает тебе запечатанный конверт и говорит загадать число. Ты загадываешь 658. Тебе предлагается заглянуть в конверт. В записке внутри написано «658».

Было очевидно, что Мадлен это не впечатляет. Тогда он продолжил:

— Это само по себе поразительно. Казалось бы, это невозможно. Однако факт налицо. Я хочу понять, что за этим стоит.

— А я не сомневаюсь, что ты поймешь, — ответила она, вздохнув.

Он посмотрел на сад сквозь стеклянные двери, скользнул взглядом по побитым первым морозом помидорам и перцам — когда только успел ударить мороз? Он не помнил. Редко замечал, какое время года на дворе. Вдали, за садом, за лугом, стоял красный амбар. На углу росла яблоня. Ее плоды яркими импрессионистскими мазками проступали из гущи листвы. Идиллию разрушало саднящее ощущение, что он что-то забыл сделать. Но что? Ну конечно! Неделю назад он обещал достать стремянку из амбара и снять яблоки с верхних веток, куда Мадлен не могла дотянуться. Такая мелочь. Он с такой легкостью мог с этим справиться. Дело на полчаса, не больше.

Он поднялся, движимый благими намерениями, но тут зазвонил телефон. Мадлен подошла, как будто потому что находилась ближе к нему, — но на самом деле она всегда подходила к телефону первой, даже если Гурни стоял ближе. Дело было не в расстоянии до телефона, а скорее в их отношении к людям. Для Мадлен люди в целом были чем-то положительным (за исключением редких недоразумений вроде Сони Рейнольдс). Для Гурни общение, как правило, означало напрасную трату энергии (кроме редких счастливых исключений вроде Сони Рейнольдс).

— Да? — произнесла Мадлен дружелюбным голосом, которым обращалась ко всем звонившим, обещая искренний интерес, что бы на том конце ни собирались сказать. Еще секунда — и голос ее заметно утратил дружелюбие.

— Да, он дома. Минутку. — Она помахала трубкой Гурни, положила ее на стол и вышла из комнаты.

Звонил Марк Меллери, и он был взволнован пуще прежнего.

— Дэйв, как хорошо, что ты дома! Я только что приехал. Мне прислали еще одно чертово письмо.

— С сегодняшней почтой?

Он ответил «да», как Гурни и предполагал. За годы разговоров с людьми, бьющимися в истерике — на месте преступления, в приемной скорой помощи, в любой сумятице и неразберихе, — он открыл верный способ успокоить собеседника. Нужно задать ему несколько простых вопросов, на которые он может ответить «да».

— Почерк тот же?

— Да.

— И те же красные чернила?

— Все то же самое, кроме текста. Я зачитаю тебе?

— Давай, — сказал он. — Читай медленно и говори, где кончается строка.

Четкие слова, четкие инструкции и голос Гурни возымели предсказуемое действие. Меллери заговорил так, будто вновь ощутил землю под ногами, и зачитал странный стишок:

Я делаю, что сделалЗа совесть и за страх,Чтоб месть не охладела,Не обратилась в прах,Чтоб кровь, как роза красная,Цвела в саду моем.Явился не напрасно я —Предстанешь пред судом.

Набросав текст в блокноте, лежавшем у телефона, Гурни аккуратно все перечитал, чтобы попытаться представить себе автора — загадочного персонажа, одержимого местью и страстью к стихотворной форме.

Меллери не выдержал:

— Что ты думаешь?

— Я думаю, что, возможно, тебе пора позвонить в полицию.

— Я не хочу. — Он снова заволновался. — Я тебе уже объяснял…

— Знаю. Но это лучший совет, какой я могу тебе дать.

— Я все понимаю. Но неужели нет каких-то еще вариантов?..

— Лучший вариант, если у тебя хватит на него денег, это нанять круглосуточных телохранителей.

— То есть ходить повсюду в компании двух амбалов? И как я это объясню своим гостям?

— Не обязательно, чтобы это были амбалы.

— Послушай, дело в том, что я не обманываю своих гостей. Если кто-нибудь спросит, кто это ходит за мной, мне придется признаться, что это телохранители, а это неминуемо приведет к новым вопросам. Это будет отравлять атмосферу, которую я пытаюсь здесь создать. Неужели ты больше ничего не можешь предложить?

— Смотря какого эффекта ты хочешь добиться.

Меллери горько усмехнулся:

— Может быть, ты сумеешь узнать, кто ко мне прицепился и чего он от меня хочет, а затем не дать ему этого добиться? Как думаешь?

Гурни собирался ответить, что не может дать однозначного ответа, но Меллери продолжил:

— Дэйв, ради бога, я перепуган до полусмерти. Я понятия не имею, что происходит. Умнее тебя я никого не знаю и тем более не знаю никого, кто не ухудшил бы ситуацию, узнав о ней.

В этот момент по кухне прошла Мадлен с вязанием в руках. Она подняла со столешницы соломенную шляпу и журнал «Твой сад» и вышла сквозь французские двери, улыбнувшись синему небу.

— Насколько я смогу тебе помочь, зависит от того, насколько ты сможешь помочь мне, — сказал Гурни.

— Что я должен сделать?

— Мы об этом уже говорили.

— О чем? Ах да, списки…

— Когда что-нибудь напишешь, перезвони мне, и мы продолжим.

— Дэйв…

— Да?

— Спасибо тебе.

— Я пока ничего не сделал.

— Ты дал мне надежду. Да, кстати, я очень осторожно открыл сегодняшний конверт. Как по телевизору показывают — чтобы сохранить отпечатки пальцев, если они там есть. Я надел резиновые перчатки, взял пинцет и переложил письмо в полиэтиленовый пакет.

Глава 7

Черная дыра

Гурни сам был не рад, что согласился помочь Марку Меллери. Загадка этой истории, без сомнения, притягивала его; ему хотелось ее разгадать. Тогда отчего же он чувствовал себя так паршиво?

Он подумал, что надо бы сходить в амбар и достать стремянку, чтобы собрать яблоки, но тут же вспомнил, что надо готовить следующий проект для Сони Рейнольдс — хотя бы открыть в программе портрет печально известного Питера Пиггерта. Он предвкушал, как ему удастся запечатлеть внутренний мир этого бойскаута, убившего своего отца, а пятнадцать лет спустя и мать, причем совершившего эти убийства на сексуальной почве, еще более отталкивающей, чем сами убийства.

Гурни поднялся в комнату, в которой работал над фотографиями преступников. Раньше здесь была кладовая, теперь переоборудованная под кабинет с окном. Он посмотрел на открывшийся ему пасторальный вид. Кленовая роща обрамляла уходящие вдаль голубоватые холмы. Он снова вспомнил о яблоках и вернулся на кухню.

Он стоял и пытался собраться с мыслями, когда Мадлен вернулась с вязанием.

— Ну что, какой следующий шаг по делу Меллери? — спросила она.

— Я еще не решил.

— Как же так?

— Ну… ты же не хочешь, чтобы я впутывался в это дело, верно?

— Проблема не в этом, — сказала она с уверенностью, которая всегда его поражала.

— Ты права, — кивнул он. — Проблема в том, что в уравнении слишком много неизвестных.

Она понимающе кивнула. Он продолжил:

— Я больше не расследую убийства, а он не является в полном смысле жертвой. Непонятно, каковы наши роли относительно друг друга.

— Приятели по колледжу?

— Черта с два. Он вспоминает какую-то дружбу, которой между нами никогда не было. Кроме того, ему сейчас нужен не приятель, а спаситель.

— Он думает, это ты и есть.

— Тогда он ошибается.

— Ты уверен?

Он вздохнул:

— Ты хочешь, чтобы я занимался этим делом или нет?

— Ты им уже занимаешься. Возможно, ты еще не разобрался толком, что к чему, и ты больше не полицейский, а он не жертва преступления. Но имеет место загадка, которую рано или поздно ты начнешь разгадывать. Потому что так оно всегда и происходит, разве нет?

— Это что, обвинение? Ты сама вышла за детектива. Я не выдавал себя за кого-то другого.

— Я надеялась, что есть разница между детективом и бывшим детективом.

— Я уже год как в отставке. Разве хоть что-то из того, что я делаю, связано с моей бывшей работой?

Она покачала головой, как бы имея в виду, что ответ слишком очевиден.

— Что из того, что ты делаешь, не связано с твоей бывшей работой?

— Не понимаю, о чем ты.

— Что, все подряд создают портреты убийц?

— Это просто тема, в которой я разбираюсь. Ты бы предпочла, чтобы я ромашки рисовал?

— Ромашки уж точно лучше, чем маньяки и извращенцы.

— Ты сама меня в это дело втянула.

— Ага, то есть это я виновата, что ты проводишь каждое божественное осеннее утро, уставившись в глаза серийных убийц?

Заколка у нее в волосах немного сбилась, и несколько темных прядей спадало ей на глаза, но она как будто этого не замечала. У нее редко бывал такой незащищенный, растрепанный вид; в этом было что-то трогательное.