Рассказы из всех провинций - Ихара Сайкаку

Да, нет на свете ничего горше безденежья. И лживость, и раболепие, и вообще все пороки проистекают от бедности. Говорят, что всяк в нашем мире наполовину мошенник. Вы же, судя по всему, — и того более. Такая жизнь недостойна Вас, мужчины. Подумайте хотя бы о детях и возьмитесь наконец за ум.

Бегство, приведшее к двум подносам

Спешу поделиться с Вами своим горем и сообщить, что с внуком моим Тёитиро случилось несчастье. И все по вине няньки, которую я взяла в дом этой весной. Не сообразила я, глупая, предупредить ее, чтобы, когда возится с ребенком, не втыкала в прическу гребней и шпилек с острыми концами!

Прежде эта самая нянька служила в доме какого-то оптовика и там привыкла наряжаться куда более щеголевато, чем приличествует женщинам ее положения. Но я прикинула, что за семьдесят мэ серебром в год лучше держать в доме служанку приятной наружности, нежели какое-нибудь чучело, и наняла ее к внуку. Скромным видом она и в самом деле не отличалась, но оказалась добросердечной, в работе отдыха себе не давала — весь день вертелась волчком, а если с кем и водила дружбу, то лишь с людьми достойными, так что я нарадоваться на нее не могла.

Но вот однажды, взяв на руки Тёитиро, она не заметила, как край гребня коснулся кончика его носа, а шпилька воткнулась ему прямо в левый глаз. Из глаза хлынула кровь, и малец плакал так, что казалось, сейчас испустит дух.

Ну, мы сразу же принялись врачевать рану, и Тёитиро в конце концов поправился, только ослеп на один глаз. Уже одно это было для меня страшным горем, а тут еще вслед за левым стал отказывать правый глаз. Видно, такая уж кара выпала мне за прегрешения, что мой единственный внук с малолетства превратился в калеку. Уродился он здоровым, крепким ребенком, ничуть не хуже других, и я все мечтала, как он вырастет и станет мне опорой в старости. Напрасно мечтала. Вот горе какое! А людей недобрых по нынешним временам немало, — бывает, завидев моего Тёитиро, кто-нибудь начнет тыкать в него пальцем и потешаться: «Глядите-ка, вон идет побочный сын слепого принца Сэмимару!»[315] От таких слов я прихожу в ярость. Но что поделаешь? Приходится терпеть, хотя душа болит.

До сих пор я ничего Вам не писала о матери Тёитиро, моей невестке, но теперь скрывать не стану, — она злодейка, каких еще не видывал свет. Завела себе на стороне мужчину, целых два года, а то и больше тайно с ним встречалась. Но, как известно, семьдесят пять раз сойдет, на семьдесят шестой — попадешься. Так и случилось: в один прекрасный день их кто-то заприметил, и пошли слухи, так, мол, и так. В конце концов об этом прослышал Тёносин. Неловко хвалить своего сына, но должна прямо сказать, что повел он себя достойно — хорошенько все обдумал и без лишнего шума, без ругани стал следить за негодяем, который спутался с его женой. Так она, проклятая, каким-то образом проведала об этом и подговорила своего любовника убить Тёносина. И после всего этого у нее еще хватило наглости оплакивать покойника! Мне и в голову не могло прийти, что она повинна в смерти Тёносина, я сдуру жалела ее и вместе со всеми старалась ободрить. А она, негодная, убивалась лишь для того, чтобы ее ни в чем не заподозрили, и все требовала, чтобы схватили убийцу. Она разжалобила слезами самого наместника сёгуна, он провел расследование, но время шло, а преступника обнаружить так и не удавалось.

«Поистине все изменчиво в этом мире!» — думала я, глядя на невестку, которая раньше времени овдовела. Тёитиро она родила уже после смерти мужа и, даже лаская малыша, не забывала о своем горе. На все это нельзя было смотреть без слез.

Тем временем ее любовник, опасаясь, как бы его не заподозрили в убийстве, однажды ночью взял и сбежал. Достигнув переправы Кувана в Исэ, до которой пять дней ходьбы от Ямато, он решил сесть на корабль вечером, дождавшись попутного ветра, и остановился передохнуть в гостинице. Спросил себе еды, приготовленной на скорую руку, и незаметно задремал. Но не успел он увидеть и первый сон, как ему принесли блюда, которыми славится эта местность: суп из устриц и жареных моллюсков.

«Проснитесь, проснитесь, — принялись будить его служанки, — кушать подано». Открыв глаза, беглец увидел перед собой два подноса. «Зачем мне два подноса? — спросил он. — Ведь я один!»

«Как же так? — ответили на это служанки. — Мы сами видели, как вы вошли с каким-то господином. Куда же он подевался?»

Беглец рта не мог раскрыть от удивления, а тут еще подошел хозяин гостиницы и сказал: «Честное слово, все видели, как вместе с вами сюда вошел какой-то господин». На вопрос постояльца, как же тот выглядел, хозяин принялся подробно рассказывать, что лет ему с виду тридцать пять, что он полнотел, с курчавыми волосами и чуть приплюснутым носом. На веке у него — след как от чирья. Одет в авасэ из шелка татэдзима, поверх авасэ — накидка цвета хурмы.

Тут постоялец всплеснул руками, покраснел и, обронив: «Я знаю, кто этот человек…» — заплакал. «Отчего вы плачете?» — полюбопытствовал хозяин, на что гость ему ответил: «Теперь мне все одно умирать, потому расскажу вам все без утайки. Дело в том, что у себя на родине я по наущению убил человека по имени Тёносин, после чего тайно бежал из тех мест, надеясь скрыться на востоке, и вот оказался здесь. Господин, о котором вы толкуете, никто иной, как убитый мною Тёносин. В тот вечер на нем была точно такая же одежда. Теперь его мстительный дух будет преследовать меня повсюду, мне от него нигде не укрыться. А чтобы из-за меня не пострадали другие, я должен вернуться на родину, признаться во всем и принять заслуженную кару».

Возвратившись в Ямато, беглец действительно признался в совершенном преступлении, и ему тут же отрубили голову. Что же до моей невестки, то она, видимо, рассудив, что теперь и ей не избегнуть наказания, утопилась в озере Сугата.

Хотя Тёитиро и рожден этой злодейкой, в нем все же течет кровь моего сына. Помня об этом, я всячески его лелеяла. Но не минуло сиротке и двух годочков, как он ослеп на оба глаза. После всех этих несчастий жизнь стала мне не в радость, но разве бросишь внука на произвол судьбы? Ведь он — живое существо. Вот я и думаю обучить его какому-нибудь искусству, чтобы в будущем он смог прокормиться. Как сравняется ему семь лет, отправлю его к Вам в Осаку. Вы уж похлопочите за него, может, какой-нибудь слепой музыкант, из известных, возьмет его в ученики. А я тем временем буду откладывать деньги, чтобы было чем заплатить учителю в надежде, что когда-нибудь мой внук станет искусным сказителем с бивой. Умоляю Вас сжалиться над бедным сироткой и исполнить мою просьбу.

Засим кланяюсь Вам.

Трудная зима в горах Ёсино

Если дует ветер, то и за тысячу ри от него не укрыться. Как прежде в Наниве я дрожал на ветру, дующем с взморья, так и теперь, поселившись в хижине на горе Ёсино, мерзну от ветра, который свободно гуляет не только в сосновых ветвях, но и в полах моего бумажного платья. А согреться нечем — запас дров у меня, одинокого отшельника, давно иссяк. Где уж тут любоваться «белым снегом, укрывшим горное селение в Ёсино»,[316] как говорится в одном из старинных стихотворений. Очень я раскаиваюсь, что не внял Вашим увещеваниям и в неразумной погоне за загробным блаженством принял монашеский постриг.

Одно дело видеть Ёсино, когда там зацветает сакура, и совсем другое — жить здесь круглый год.

Хоть сказано, что все в нашем мире изменчиво, как воды реки Асука,[317] я ни в чем не вижу перемен: время здесь тянется медленно, и не проходит дня, чтобы я не сетовал на судьбу.

И я здесь не один такой. Многие хижины из хвороста, некогда построенные с большим тщанием, теперь вконец запустели. Их обитатели — точно волки в овечьих шкурах: с виду настоящие монахи, а помыслы у них самые низкие. Иные уже разбрелись кто куда — обосновались в столице либо в деревнях у родственников, так что вряд ли хоть один из них вспоминает о горном приюте в горах Ёсино. Изваяния святых и будд остались в полном одиночестве, точно сторожа в пустом доме. Так что в праздник Хиган[318] и во время десятинощных служб некому принести им цветы и возжечь благовония. Даже звуков гонга они никогда не слышат. Как не посочувствовать несчастным богам, вынужденным прозябать на этой горе!

Конечно, среди всей непутевой братии изредка встречаются люди, которые всерьез посвятили себя служению Будде. Они способны часами предаваться созерцанию и не ленятся изо дня в день творить молитвы. Но в большинстве своем здешние монахи таковы, что от них за версту несет скоромным. Собственно, в монахи они подались только потому, что запутались в мирских делах, и у них попросту не оставалось иного выбора. Дни свои они проводят в праздности и суесловии. А то, бывает, соберутся вчетвером или впятером и давай резаться в карты. Даже в посты они тайком объедаются форелью, что идет на нерест, и совершают обильные возлияния, после чего либо бранятся между собой, либо — еще того хуже — надевают на свои бритые головы парики и подражают лицедеям. Служение Будде для них лишь звук пустой, а что скажут люди — их не заботит нисколько.