Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

города, мерцает свет. Жизнь там неведомая. В городе. И ждет меня. Очень хочется попасть туда, где пылает небо газовым пламенем. «Бежим! — кричит Серега. — Автобус!»

Если в транспорте Петрополя кто-то вдруг рассмеется, расхохочется, запляшет в судорогах веселья, то лица граждан исполнятся удивления, если радость не прекращается сразу, реабилитировав свое возникновение как случайное, то физиономии пассажиров озарит благородный гнев, а если смеющийся заходится в истерике, бессильный прекратить свой хохот-плач, то некто пожилой, видавший виды, слуга ртутного режима, по старости не имеющий силы на расправу, но и не привыкший вступать в открытый поединок, рекомендует: «Да выкиньте вы его из автобуса!»

Лица. Руки. То, что из-под пальто, — все. Это — мертво. Он видит. Знает. Понял давно. Как вдруг — тайна! Лицо — тайна. Как замок, пещера — невысказанное. Что — там? Он ждет. Ищет. Губы. Нос. Морщины. Глаза. Взгляд их! Кто открыл? Кто сказал ему? Ни голоса, ни жеста, и вдруг — тайна!

Организм города, корчась от недугов, пытается наладить свои функции и, главное, чтобы взбодрить свои угасшие соки, изобрести что-нибудь новое. Так, преобразовать шлак во что-то, потребное населению, а чтобы шлак сам давался в руки, посулить в обмен на него нечто. Что же нечто? Импортные лезвия, туалетная бумага, косметика, порошки стиральные заграничные и многое, очень многое, неперечислимо многое — нечто. Особый спрос на книги. И вот, подменивая друг друга, семьями, выстаивают граждане несколькосуточную очередь, имеющую кроме записи всех стоящих (в предварительной очереди) периодические переклички: не отозвался — вычеркнули (на нас — не прокатишься!). Но отдать тряпье, макулатуру, фольгу или еще что-то, на что впоследствии можно отовариться, — только начало. Здесь всего лишь выдают талончики на право приобретения книги. Не всякой и не в любом количестве. Определенной и — одной. Следующая очередь у магазина, где «дают». Вначале — на улице. Запись. После очередь от дверей и далее в плюс бесконечность — согласно списку. Вот сокращается строй людей, и глаза уже зрят желанный корешок, по которому томился ночами. Тридцать, двадцать человек. Десять. Что?! Не может быть! Ну, неужели?! Поищите! Может быть, где-то там, под прилавком, на складе или за пазухой — одна упаковка, как раз всем шестерым, даже четверым, что сзади. Нет? Совсем нет? Ни одной? Ни экземпляра?! Да как же? Одну-то хоть! Так ждали! Столько стоять! Обернитесь! Это же — армия! Ну, всего одну. Пожалуйста! Вот — деньги. Разве недостаточная переплата? Никто не видит. Да и кому теперь дело? Даже за это?! И ничего не можете сделать? Ну да, конечно, вы же — продавец. Да, что делать. Простите. До свидания.

Случаются дни, недели, оставляющие в жителях города память на долгие годы, они переполняют граждан мыслями и чувствами. Это дискуссии. Так, некая газета публикует статью, в которой некий ученый излагает свои идеи, прогнозируя развитие автоматизации, механизации быта, касаясь, как примера, кухни: картошку будет чистить робот, мясо станет приготовлять автомат, семейную смету на месяц, а то и на двадцать лет вперед прикинет карманная ЭВМ, в магазин за хлебом — робот, с ведром помойным — он же.

— Да как же?! — озадачена и уже возмущена хозяйка, но не из тех (есть ли они?!), которые посвящают себя исключительно хозяйству, не отстаивая определенные часы за прилавком или не отсиживая те же — в конторе. — Да как же? Я-то на что? — это — она, которая после дня рабочего (самого короткого в мире?) мчится в продовольственный (и — не один! Потому что здесь — хлеб, там, слышите, там — сосиски! А где-то — беги — стремись! — еще разгружают бананы!) и стоит, выстаивает, седея, самую длинную в мире очередь. Это та, которая с детства мечтала: муж, дети, любовь, покой — жизнь. И это есть: муж, который пьян часто и потерял уже свое, детское: жена, дети, любовь, покой — жизнь; муж, который не удовлетворен своей женой, а она — им, и оба ждут, не сознаются себе, но ждут — будет! Явится кто-то. Кто-то! — кричит их душа, рваная, прожженная, измусоленная, заржавленная, бывшая (бывшая?! — поверишь ли?) — ангелом, ребенком — богом в облике того человечка, маленького, веровавшего — будет!

Снежный человек. Каков же он? Да и есть ли? — предлагают гражданам очередную тему. И они терзают себя, что сделать, как обойтись с ним, может быть, существующим. Таинственность, недостижимость в этом вопросе, и кажется людям (не всем — самым хитроумным), что факт обнаружения снежного человека, поимка его и доставка в город, а далее — жизнь в нем, где-то, может быть, в зоопарке, может быть, чтобы не унизить его достоинство (если он — равный), в каком-то доме (кооперативном? жэковском? казенном?) — что-то изменит в жизни горожан.

Проблема космоса. Обсуждение ее не просто волнует — сводит с ума. И как не обезуметь, зная, что не сегодня завтра запросто можно будет улететь на Луну, на Марс. К Солнцу. А ведь оттуда, из влажного ультрамарина неба, с рисовых зерен звезд явятся — пришельцы. И кто они, во что верят? Каковы их идеи? Соответствуют ли они идеям граждан, расперевших своими конечностями стены кухонек и комнатенок, на небо смотрящих, — соответствуют? С детства из объяснений учителей, радио- и телепередач, плакатов и лекций, кинолент и книг граждане знают, вся история человечества явилась лишь подготовкой, первой ступенью к их теперешней жизни. Конечно, вызывая удивление и зло, существуют еще державы, где люди живут плохо, потому что — не так, как здесь, на этой бурой земле.

Смотрю на людей. Много ли им еще жить? Вот этой старухе — неуклюже ступает, будто только учится ходить, — ей уж подошло время, а вот тянет в обеих руках по сумке с провизией — и снова в очередь. А пьяница с глазами-помидорами, доживет ли до завтрашнего утра? Шаток он, а внутренне как-то неподвижен, будто мертвый. Мальчик моих лет, болезненный. Лицо — аквариум его нездоровья. Глаза печальны, и в них отмечен весь его недолгий срок. Встречает же он взглядом свои глаза в зеркале, и что ж тогда его этюдник? Спасет от смерти?

Сплю буквально целыми днями. Будто десять лет назад, когда никуда было не нужно и я мог, не вылезая из постели, проводить в ней все время: поел — и в постель, на горшок —