Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Как бы то ни было, но, пережив эпоху художников, восстававших против всего этого, и дожив до эпохи художников, столь же целеустремленно возродивших все это, я рад поздравить себя с тем, что всегда держался в стороне как от одних, так и от других. Я предпочитаю спорить на вечные темы, поверяя их логике и испытывая их на практике. Я не желаю ввязываться в споры о том, что лучше: светло–зеленый цвет, модный в девятнадцатом веке, или густо–малиновый цвет двадцатого. Всякий вправе носить ту одежду, какую хочет; надевать те украшения, какие пожелает; смотреть на те картины, которые любит. Но я никогда не мог понять, почему именно искусство вызывает такие яростные, непримиримые споры. Я могу по праву считать себя беспристрастным критиком, если только таковые бывают. По правде говоря, в искусстве мне равно претят как оголтелое новаторство, так и степенный консерватизм. Вместе с тем в спорах старого с новым обнаруживаются некоторые любопытные особенности, тем более любопытные, что никто не замечает их в пылу жарких споров.

Несоответствие предмета спора его бурному характеру — первое, что бросается в глаза в подобных дискуссиях. Противники ведут непримиримую войну, отстаивая самые мирные темы. Они проявляют чудеса последовательности и постоянства ради самых недолговечных и преходящих идей. В свое время это противоречие проявлялось в том, в какой форме Уистлер–импрессионист отстаивал свое искусство [236]. Защищая его, он не брезговал самыми грубыми, самыми вульгарными приемами, между тем как само искусство было олицетворением изысканности и многозначительности. В результате Уистлер–полемист был агрессивен, тогда как Уистлер–художник был чувствителен и даже робок. Полотнами этой школы размахивали как красочными победоносными знаменами, однако само знамя было бесцветным. Это противоречие поразительным образом свойственно и современным художникам, яростно сражающимся за свое искусство. Казалось бы, изящные и пустые стишки на манер тех, какие сочиняют Эдит Ситуэлл и ее последователи, не взрываются, как бомбы, не вырастают, как баррикады. Воображение таких поэтов туманно и хрупко, как матовое стекло; оно столь же туманно и в психологическом отношении: образы такой поэзии непрочны и недолговечны — в равной степени и для ее творца, и для ее ценителя. А между тем ее сторонники столь же агрессивны и непримиримы, как если бы они отстаивали не зыбкие образы, а весомые материальные ценности. Они явно пренебрегают мудрым советом не бросаться камнями, если живешь в оранжерее.

Чем бы ни объяснялись подобная неуживчивость художников, их непримиримость к мелочам, они сопровождаются еще одной, не вполне понятной особенностью. Всякий новатор, живи он во времена Уистлера или в эпоху Ситуэлл, всегда приводит один и тот же аргумент, который, при всей его правоте, сводится на нет полным отсутствием логики. Когда новаторство ставится под сомнение, обыкновенно ссылаются на то, что великие произведения прошлого также претили современникам своей новизной. Между тем более чем очевидно, что далеко не все новое и своеобычное может претендовать на право называться великим. То, что Свифт и Мопассан сошли с ума, еще не означает, что все умалишенные Хенвелла вправе считаться великими мыслителями и художниками. Всех без исключения заключенных Дартмура [237] никак не назовешь великими вождями и учеными только потому, что Сократ и святой Павел были посажены в тюрьму. Точно так же невозможно называть всякого назойливого и суетливого себялюбца оригинальной творческой личностью на том лишь основании, что некоторые оригинальные творческие личности пользовались репутацией назойливых и себялюбивых людей. Впрочем, отсутствие логики в подобной аргументации проявляется не только в этом. Если сегодня художник–кубист скажет: «То же самое говорили и об Уистлере», мы вправе ответить ему: «Разные люди говорили об Уистлере по–разному». То же и с современными художниками: их высокая репутация складывается далеко не только из того, что говорят о них друзья или они сами. На их репутацию в конечном счете не смогут повлиять даже их враги. Мы напрочь забыли, что того же Уистлера называли художником, «выплеснувшим краску в лицо публике» [238]. Не следует также забывать, что вовсе не обязательно сравнивать того же Уистлера с Веласкесом. После своей смерти этот художник стал ничуть не ближе к Веласкесу, чем был при жизни. Разумные критики оценивали и оценивают его творчество ровно так, как оно того заслуживает, зато безумным критикам во все времена было свойственно завышать или принижать достоинства художника. И это обстоятельство следует иметь в виду всем тем, кто, отстаивая свое искусство в жаркой полемике, пользуется самыми допотопными аргументами.

О НОВЫХ ВЕЯНИЯХ

В наше время существует два типа скептиков, которые часто путают между собой. Есть люди, которые ворчат, потому что неимущие получают образование, и есть люди, которые ворчат, потому что неимущие не получают образования. Все споры, связанные с образованием, отождествляются с отрицанием образования, с его абстрактным неприятием: с чем–то, что доступно лишь немногим избранным. Противники образования, с моей точки зрения, люди мало приятные и весьма недалекие. Было время, когда они негодовали от того, что кто–то хотел научить бедных детей играть на пианино. Я никогда не мог взять в толк, почему их можно учить букве «ф» по букварю, но нельзя учить звуку «фа» на рояле. Впрочем, не составляет труда разобраться, какой из двух случаев приносит больше практической пользы. Предположим, что в результате обучения игре на рояле ребенок часами колотил бы одним пальцем по одной и той же клавише, не имея ни малейшего представления не только о мелодии, но и о том, что за одной нотой должна следовать другая. Нам бы жаловаться не на то, что он научился играть, а на то, что он не научился играть. Нам бы помнить, что хотя рояль — сам по себе искусный и мелодичный инструмент, но без музыканта даже он является чем–то вроде белого слона, с которым его роднит наличие великолепной слоновой кости. Практическая польза от подобной игры сродни практической пользе от умения читать по слогам букварь. Букварь придуман не затем, чтобы учить людей читать по слогам, а затем, чтобы научиться читать и даже писать. В одном слове не больше толку, чем в одной ноте, — нам нужно, чтобы люди научились складывать слова в предложение, как ноты складываются в мелодию. Более того, нам нужно, чтобы люди в конечном счете научились складывать между собой предложения, и не так, как того требует учебник, а так, как того требует серьезный обмен мнениями. Раз человек учится играть в свое удовольствие, почему бы ему не учиться думать в свое удовольствие?

Какой же должна быть наша культура, если в человеческом обиходе избитые фразы преобладают над ходом мысли?! Большинство из нас отлично знает, что определенная тема предполагает использование определенных выражений, однако нам не приходит в голову поразмыслить о том, насколько эти заученные выражения применимы для какой–нибудь другой темы. Так, существуют избитые доводы, направленные против «роялей для народа», и не менее избитые доводы, отстаивающие «рояли для народа». Однако не часто встретишь человека, который бы задался мыслью: а не распространяется ли тезис «рояли для народа» на «скрипки для народа» и есть ли принципиальная разница между роялем, волынкой и гитарой? Задаться вопросом, на чем основывается тот или иной тезис, задуматься, к чему он ведет, поразмыслить над тем, применим ли он к другим случаям, — все это никогда не приходит в голову многим из тех, кто пользуется репутацией заядлых и искусных спорщиков. Все дело в том, что в определенной дискуссии они пользуются заданным набором слов, совершенно не вдаваясь в их смысл. Они оперируют формулами вроде тех, какие приводились в старых справочниках, предназначенных для членов дискуссионных клубов: «Самоуправление Ирландии: сто тезисов за и против».

Вот, например, фраза, которую я услышал на днях от весьма достойной и умной особы и которую нам всем приходилось по сто раз слышать от сотни достойных и умных особ. Одна молодая мать заметила мне: «Не хочу навязывать своему ребенку религиозные убеждения. Когда вырастет, сам разберется». Это типичный пример расхожей аргументации, которая часто приводится, но никогда на деле не подтверждается. Хочет мать того или нет, она всегда навязывает ребенку свои взгляды. С тем же успехом она могла бы сказать: «Когда вырастет, сам выберет себе своих друзей, а потому не стану водить его к родственникам». Взрослые не могут избежать ответственности воздействия на своих детей, даже если они берут на себя тяжкую ответственность не воздействовать на них вовсе. Мать может воспитывать ребенка, не навязывая ему религиозных взглядов, но в любом случае она навяжет ему домашнее окружение. Не занимаясь религиозным воспитанием ребенка, она уже тем самым воспитывает его. Мать может воспитать ребенка в полном одиночестве, на необитаемом острове посреди огромного озера, дабы избавить его от семейных предрассудков и от пагубного влияния общества. Но при этом мать выбирает остров, озеро и одиночество, отчего ее ответственность за воспитание своего ребенка ничуть не меньше, чем если бы она избрала для него секту меннонитов или теологию мормонов [239]. Всякому, кто возьмет на себя труд вникнуть в суть дела, станет совершенно ясно, что воспитание детей всецело зависит от отношения к ним взрослых, а не от отношения взрослых к проблемам воспитания. К сожалению, люди, затвердившие подобные доводы, не желают вникать в суть дела. Их фразеология никоим образом не подкрепляется философией. Они слышали, что такие доводы приводятся, когда речь идет о воспитании, но применить их по собственному разумению они не в состоянии. Им никогда не придет в голову изъять десяток заученных слов из привычного контекста и попытаться рассмотреть их в другом контексте. Они слышали, что есть люди, которые не желают навязывать детям свои религиозные убеждения. Однако с тем же успехом могут найтись люди, которые не пожелают навязать детям свои культурные ценности. Если ребенок, став взрослым изберет для себя иную веру, то он с тем же основанием может избрать иную культуру. Его может несказанно раздражать, что его воспитывали в духе учения Сведенборга; он может сокрушаться, что его не воспитали убежденным сандеманийцем [240]. Однако, если на то пошло, он может пожалеть и о том, что его воспитали английским джентльменом, а не свирепым пустынником–арабом. Рассматривая карту мира от Китая до Перу (при наличия, разумеется, недюжинных географических познаний), он может позавидовать величию конфуцианского кодекса [241] или всплакнуть над останками некогда великой цивилизации ацтеков. Но кто–то же должен был воспитать его кем–то — воспитать его никем было бы не под силу даже самым безответственным родителям.