Джотто и ораторы. Cуждения итальянских гуманистов о живописи и открытие композиции - Майкл Баксандалл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Iustitia.
Te bone rex sequitur victas Astraea per urbes.
Charitas.
Te pietas et amor reddunt per secula notum.
Prudentia.
Agnoscit sociatque suum prudentia gnatum.
Fortitudo.
Te dignum coelo virtus invicta fatetur.
Hae laudes, ut caetera taceam, nisi fallor, nihil habent nisi vulgare, et quod singulis virtutibus datur id omnibus dari potest. Quid mei? certe non tales, ut (quod dicebat Antonius) ad suos nihil sint: quos in illum naturalem, quem dixi ordinem, redigo prudentia praeposita.
Prudentia.
Prima ego virtutum peragunt mea iussa sorores.
Iustitia.
Per me stat regis thronus et concordia plebis.
Charitas, seu Largitas.
Celsius est dare nostra, suum quam reddere cuique.
Temperantia.
Corporis illecebras plus est, quam vincere bella.
Fortitudo.
In gemmis Adamas, in moribus ipsa triumpho.
Sed ut in his rex non tulit aperte sententiam, sic in aliis pro me pronuntiavit, cum pro alia, tum vero quia indecens sit loquentem facere dormientem. Est enim signum quoddam marmoreum, quod quidam Parthenopes virginis volebant esse iacentis habitu, dormientisque: cui distichon epigramma iussi aliqui docti viri facere sumus, aliorum tacebo. Antonii hoc fuit:
Parthenope, multos bello vexata per annos.
Nunc opera Alphonsi parta iam pace quiesco.
Meum hoc,
Parthenope virgo diuturno exercita Marte,
Martius Alphonsus dat, requiesce tibi.
Sumus etiam nunc de alio Carmine ad marmoream statuam scribendo in controversia, de quo nondum attinet facere mentionem, denique ipsius versus nusquam videntur inscripti, cum mei et pro Salamanchis Panhormi, et Gaietae pro antistite Normanno, et Neapoli pro Caraciolo magno Senescallo apud augustissima templa in marmore incisi visantur.
In Barptolemaeum Facium Ligurem invectivae seu recriminationes, iv в Opera, Basilea, 1540. Р. 597–599 (с. 112–113)
Когда предприимчивый неаполитанский сенатор Джованни Карафа распорядился, чтобы на так называемом Капуанском замке изобразили вооруженного короля на коне, а вокруг него – четыре добродетели, Справедливость, Любовь или Щедрость, Благоразумие и Умеренность или Смелость (изображение может быть и тем, и другим), он обратился ко мне, чтобы я сочинил стихи, которые потом будут написаны на свитках, которые каждая держит в руке. Он добавил, чтобы я за два дня написал хотя бы два стихотворения для почти уже законченных фигур. Дело в том, что художник его обманул, не предупредив о том, что верхние стихи надо написать до того, как он начнет писать нижние изображения. Поэтому время для сочинения стихов оказалось короче его ожиданий: в противном случае позже вписать их было бы уже не так удобно. И хотя я начинал закипать, все же я согласился заняться этим и выполнил больше, чем обещал. В тот же день я послал сенатору три стихотворения для Справедливости, Щедрости и Умеренности. После того, как художник их записал и много людей уже стало их читать (так как место это знаменито на весь город), о том уж не знаю как прослышал Антонио и, прочтя их, стал невероятно терзаться. В конце концов, он стал стращать сенатора, что, дескать, негоже писать такие грубые стишки на прекрасной живописи и в месте, избранном для прославления самого Карафы и короля. Антонио приказывает подождать два дня, чтобы он сочинил нечто, достойное и семьи Карафа, и Капуанского замка, и королевского изображения. Наконец, спустя восемь дней он прислал свои стихи, о чем я до того момента по болезни ничего не знал. Джованни прислал мне эти стихи и изъяснил мне все дело в письме, не решаясь посетить меня дома, хотя я уже поправлялся. Я закончил свои стихи на следующий день, он – позже, чем через семь дней; и те, и другие находятся на всеобщем обозрении, и каждому из нас дозволяется защищать свои и нападать на чужие в пользу собственных. «Шаткую чернь расколов, столкнулись оба стремленья»[332], как говорит в том же месте Вергилий. Джованни, не зная точно, как поступить, послал оба варианта королю как судье и арбитру. Тот тоже не хотел никого обидеть и выбрал срединный путь: ответил, что оба поэта подходят. Однако сам он частным образом признал, что в моих стихах больше сока (так мне рассказали два секретаря). Поэтому получилось так, что на стенах дворца не стали писать ни те, ни другие, так что я решил вынести их на всеобщий суд: если кто-то захочет написать такие картины где-то еще, пусть выбирает любые. Непонятно, от чьего лица написаны стихи Антонио: то ли от лица читателей, что абсурдно, то ли от лица добродетелей, будто бы они говорят не о себе, хотя на самом деле о себе. Я же сделал так, чтобы добродетели не только прямо говорили о самих себе, но и чтобы стихотворения можно было расположить в том порядке, в каком художник собирался писать изображения. В стихах Антонио нельзя начать с Благоразумия. Вот они:
Справедливость.
За тобой, добрый царь, по побежденным городам следует Астрея[333].
Любовь.
Благочестие и любовь славят тебя на века.
Благоразумие.
Благоразумие признает и принимает тебя своим сыном.
Смелость.
Непобедимая доблесть признает тебя достойным небес.
Если я не ошибаюсь, в подобных похвалах, умалчивая о прочем, нет ничего, кроме пошлости. То, что приписано отдельным добродетелям, можно отнести ко всем. А что же мои?
