Пастиш - Ричард Дайер

И слава богу. «Fuck» составляет почти треть «Стирания», и роман был бы невыносим, если бы «Fuck» был нечитабелен. Более того, коллеги Монка по жюри книжной премии оказались бы обыкновенными глупцами и расистами, если бы им понравилось что-то, что никогда не могло быть убедительным. Чтобы работало «Стирание», должен работать «Fuck». Но это также имеет более широкие последствия для романа в целом.

На это, в частности, указывает название. Поначалу Монк планировал озаглавить роман «Моя пафология»: хитрое название, спроецированное на него самого с его гневом, и на Ван Гоу с его паталогической маскулинностью. Но такое название также указывало на саморефлексивность Ван Гоу, которая ниоткуда не следует и может насторожить читателя, намекнув на двусмысленный статус мемуаров из гетто. Монк без объяснений решает изменить заголовок на «Fuck». Так называется не только роман, но это еще и одно из самых употребительных слов в нем, например, в одном из диалогов Ван Гоу и его друг Йеллоу на протяжении шестнадцати строк говорят друг другу «Fuck you». Проблема этого слова и подобных ему проходит через весь роман «Стирание». В начале, до того, как он решил написать «Fuck», Монк навещает мать, и она спрашивает его, «как она всегда спрашивала, нет ли какого-нибудь другого слова для „fuck“, кроме „fuck“». Позднее он вспоминает, что мать ругала его за слово «дерьмо», когда ему было лет двенадцать. В «Fuck» мать выговаривает Ван Гоу: «Не выражайся мне тут», а когда он говорит ей «Shut the fuck up», она хлопает дверцей шкафа и «смотрит на меня горящим взглядом». Хотя «Fuck» — патологическое преувеличение, рассказчики «Стирания» и «Fuck» мало чем отличаются друг от друг в своей привычке постоянно материться.

То ли это эффект от чтения «Fuck», то ли стиль письма и вправду меняется, но мне кажется, что «Стирание» разгоняется, наполняется энергией и гневом, словно стиль Монка подпал под влияние стиля Стагга/Ван Гоу. Хотя это сложно доказать, складывается впечатление, что жизнь Монка стала походить на жизнь Ван Гоу. «Fuck» пользуется таким феноменальным успехом, что телеведущая Кения Данстон представляет роман в своем шоу. Монк, до сих пор избегавший публичности, уступает и соглашается прийти на программу. Он выдает себя за Стагга Ли, одевшись с ног до головы в черное. Иными словами, он делает из себя стереотипного черного на потребу телевидению. Это апогей отсылок к телевизионному конструированию черной идентичности. В «Fuck», когда Ван Гоу приходит в студию «Шоу Снуки Кейн», гример насильно мажет ему лицо вазелином, «чтоб блестел, как настоящий телевизионный ниггер». Во вставной новелле о Томе Хаймсе, когда Хаймс попадает на викторину, гримерша наносит ему на лицо коричневый крем, приговаривая: «Ты недостаточно темный, дорогуша… Это для телевидения». Ван Гоу и Том Хаймс оказались заложниками медийного цирка, Монк сам делает из себя расовый стереотип (пусть и иной, интеллектуальный). Когда Данстон задает ему вопросы, он уходит в себя, отвечает нечленораздельно. Если Монка стирает переодевание, Стагга стирает выступление на ток-шоу. В конце романа наступает время вручения премии. Монк подходит к журналистам в своем обычном костюме и спрашивает, кто победил. Обезумев от радости, он поворачивается к одной из камер и говорит в нее: «Боже, я в телевизоре!», совсем как Ван Гоу в конце «Fuck», когда смертельно раненый, он поворачивается к телекамере и машет матери и сестре: «Смотрите, я в телевизоре!».

В одном месте Монк говорит о своей практике в целом:

На письме я инстинктивно пренебрегал формой, но в самом этом пренебрежении стремился ее утвердить — ирония, которую довольно трудно выразить, уж тем более отстоять.

«Стирание» исследует эту иронию и даже отчасти ее воплощает. Более пародийный фейковый роман о гетто избегал бы подобных рисков, решительнее бы дистанцировал от них Монка. Все дело в коварстве культурных представлений, среди которых он существует. Чтобы это показать (а не просто выступить с заявлением), необходимо было, чтобы «Fuck» писался «легко» и был действенным, он должен быть близким к жизни Монка и стать еще ближе, должен стать пастишем.

«Стирание», как и «Мадам Бовари», ставит вопрос о политике близости. В обоих романах объект критики очевиден, однако близость к этому объекту — готовность пойти на риск заразиться, проникнуться им[239] — имеет ключевое значение для их стратегии. Объект влияет на «Мадам Бовари», захватывает «Стирание». Исход повествования в обоих случаях не оставляет сомнений в том, что это была критика, но при этом романтизм чудесен, а рассказы о том, что происходит «на районе», захватывают дух. Это противоречит традиционному мнению о прогрессивности в искусстве, которая, предположительно, начинается с восхваления эстетического созерцания в эпоху Просвещения и обретает политическую зрелость в XX в., в особенности в брехтовском понятии Verfremdungseffekt, в методах очуждения, призванных заставить аудиторию на шаг отступить от произведения и взглянуть на него с точки зрения идеологии. «Мадам Бовари» и «Стирание» допускают читательское превосходство, подразумеваемое подобными взглядами, — мы можем подумать о том, как банально чтение Эммы, как оскорбительно все то, за что выступает «Fuck» — но, если мы не проникнем в чувства культуры и в ценности, которые кажутся нам проблематичными, мы рискуем их не понять и отдалиться от тех, в ком они находят отклик. В этом случае критическая культурная политика рискует стать иррелевантной и бессильной.

Пастиш и чувство: «Попугай Флобера», «Вдали от рая»

На протяжении всего этого исследования я отмечал случаи, в которых пастиш может растрогать: речь Энея в «Гамлете», что‑то «серьезное и интересное» в Фэй Ричардс в «Женщине-арбузе», четыре финальных номера в «Безумствах», прибытие Джилл во Флэгстоун в «Однажды на Диком Западе», сексуальность в «Жаре тела», томления Эммы Бовари, энергия романа «Fuck». По меньшей мере эти примеры показывают, что пастиш совместим с выражением чувства, несмотря на приписываемую ему тривиальность и вопреки модернистским постулатам о том, что любое формальное дистанцирование, даже в той минимальной степени, в какой оно происходит в пастише, автоматически влечет за собой эмоциональное дистанцирование. В этом заключительном разделе я хочу обратиться к отношениям между пастишем и аффектом на двух примерах. В одном из них, романе «Попугай Флобера», главный герой прибегает к пастишу, чтобы выразить свое чувство разочарования и