Город лестниц - Роберт Беннетт

Сигруд озирается:

– А что, собственно, происходит? – спрашивает он, окончательно запутавшись.

Стены расплываются, и теперь он снова сидит на черной равнине рядом с хрипло дышащими пепельными трупами, а его буравит яростным взглядом желтый глаз. На мгновение его посещает мысль: может, меня не берет, потому что я дрейлинг? Хотя нет, вряд ли…

И тут он сознает, что правая ладонь легонько подрагивает. Он смотрит на правую руку, скрытую под перчаткой, и до него наконец доходит.

Голос сердито произносит: БОЛЬ – ТВОЕ БУДУЩЕЕ. БОЛЬ ОЧИЩАЕТ.

Сигруд говорит:

– Но ты не можешь научить меня боли, – и принимается стаскивать тугую перчатку с пальцев, – ибо я уже познал ее.

И дрейлинг сдирает с ладони перчатку.

В центре алеет ужасный ярко-алый шрам, напоминающий клеймо, – только он врезан глубоко в плоть: круг с грубым изображением весов в середине.

«Руки Колкана, – вспоминает Сигруд, – всегда готовы взвешивать и вершить суд».

И он поднимает ладонь, показывая ее яркому желтому глазу.

– Перст твоего бога коснулся меня, – раздельно произносит он, – и я выжил. Я познал боль и теперь ношу ее с собой. Она со мной, каждый день. Поэтому ты не можешь мне причинить боль. Ты не можешь научить меня тому, что я уже знаю.

Огромный глаз неотрывно смотрит на него.

А потом смигивает.

Сигруд бросается вперед и всаживает в него кинжал.

Шара и Мулагеш стоят на берегу и смотрят на воду – туда, где Урав нырнул в последний раз.

– Ну же! – орет Незрев. – Уходим!

И Шара, и Мулагеш промокли до нитки – еще бы, они тащили из Солды Незрева, который отделался переломами обеих рук, переломом ноги и легким переохлаждением.

– Любовью всех богов заклинаю – унесите меня отсюда! – орет он, но Шара не обращает на него никакого внимания.

Она смотрит и смотрит на реку в ожидании невозможного: вдруг Урав сейчас вынырнет и выплюнет Сигруда, а тот возьмет и поскачет по волнам, как запущенный блинчиком камушек…

Но в темной воде лишь колышутся осколки льда.

– Нам нужно уходить, – говорит Мулагеш.

– Да! – орет Незрев. – Да, во имя всех богов, я именно это вам битый час уже талдычу!

– Что? – тихо переспрашивает Шара.

– Нам нужно, – раздельно повторяет Мулагеш, – уйти от реки. Тварь разозлена, мало ли что она теперь выкинет. Я знаю, что ты не хочешь оставлять друга, но нам нужно идти.

Полицейские перекрикиваются через реку, Незрев стонет и подвывает. Никто не знает, как теперь переправиться через Солду. Начальства теперь как бы нет, что делать дальше, никто не знает, но, похоже, полицейские пришли к компромиссу, решив залить в воду керосин и поджечь его.

– Так, теперь нам точно пора отсюда валить, – мрачно замечает Мулагеш.

Шара сооружает носилки из своего пальто, они кладут на него Незрева и вдвоем волокут прочь от реки. Остальные офицеры подгоняют к берегу повозку с бочками. Они даже не пытаются разгрузить их и опрокинуть как положено – просто рубят топором. Бочки разламываются, керосин стекает в реку.

Шара лихорадочно пытается найти какое-то решение – хоть бы и чудесное, сейчас самое время для нездешних трюков: молитва Колкану, нужное слово из Жугоставы, но… ничего не приходит на ум.

По реке, завиваясь, как змеи, в кольца, ползут завитки пламени. Лед шипит, становится гладким, как полированный мрамор, и быстро отступает.

Они почти дошли до тянущейся вдоль реки дороги, и тут одеяло огня на реке начинает резко проседать.

– Смотрите! – восклицает Шара.

Пламя шипит и стреляет языками.

– Пожалуйста, – скулит Незрев, – пожалуйста, не останавливайтесь!

Из Солды в туче брызг вылетает Урав и, корчась и визжа, принимается молотить конечностями.

– Огонь! – кричит кто-то. – Сработало!

Но Шара не очень-то в этом уверена. Урав, судя по всему, реагирует не на что-то внешнее – у него, похоже, какой-то приступ. Он напоминает ей старика в парке, которого хватил удар: у того так же беспорядочно двигались и дрожали руки и ноги…

Урав, визжа и булькая, разбивает лед, разбрызгивает озеро огня, колотит щупальцами по берегу, заодно раскатывая по камню остатки моста через Солду, а потом наконец вышвыривается на землю, судорожно открывая и закрывая пасть, жалобно поскуливая, как напуганная собака.

– Что, мать вашу, здесь происходит? – изумляется Мулагеш.

Урав разевает пасть и издает долгий монотонный вопль… и из брюха у него высовывается маленький черный зуб – прямо под раззявленной глоткой.

Нет. Это не зуб. Это нож.

– Нет, – говорит Шара. – Неужели это…

Урав снова верещит, нож дергается и медленно начинает вспарывать брюхо твари. Кровь толчками выплескивается на землю, шипит на льду. Из длинного разреза прорывается ладонь со сжатыми, на манер клинка, пальцами.

– О-фи-геть, – тихо говорит Мулагеш.

Дальше следует жуткая пародия на роды: из разреза струей бьют внутренности, вытекают гнилые кишки, а потом выпадает вымазанное кровью и жиром тело Сигруда. Он некоторое время лежит на спине и таращится в небо, потом перекатывается на живот, поднимается на четвереньки и начинает бурно блевать.

До Шары доносятся вопли радости, но ей не до них – она бежит по прибрежной дороге к Сигруду. Подбежав, она резко притормаживает – вонь стоит такая, что она налетает на нее, как на стену. Но Шара прорывается сквозь смрад, бросается к Сигруду и падает на колени.

– Но как? – вскрикивает она. С уха у него свисает какая-то мелкая железка, она осторожно снимает ее. – Как у тебя получилось? Как ты смог выжить?

Сигруд валится на спину, глотая воздух. Он натужно перхает, засовывает руку в рот и вытягивает оттуда тягучий длинный серый обрывок плоти.

– Повезло, – выдыхает он. И отшвыривает серый ошметок, тот шлепается на кучу внутренностей с влажным хлопком. – Везучий я. И дурной.

Внутри Урава что-то шевелится, и из распоротого брюха селем ползут еще внутренности. Шара подхватывает Сигруда на ноги – надо уходить, пока их не залило этой дрянью. И тут она замечает, что на правой руке у него нет перчатки – а ведь он никогда не снимал ее.

Сигруд неверяще оглядывается на Урава:

– Подумать только… – и он прикладывает палец к правой ноздре и высмаркивает из левой небольшой океан крайне вонючей крови. – Подумать только, что внутри этой твари было вот это все…

– Что – все? Что, там действительно был ад, Сигруд?

Сигруда бросает на колени новый приступ кашля. Через Солду несутся новые радостные крики и вопли, и они все громче. Шара смотрит на берег и обнаруживает, что там радуются и веселятся не только полицейские, но и обычные горожане, – мужчины, женщины и дети высыпали из домов и поют и хлопают в ладоши от радости.

«Ох ты ж батюшки, – понимает она, – мы же у всех на глазах это побоище устроили…»

Слева одна за другой разгораются вспышки фотоаппаратов: репортеры уже набежали со своими треногами и теперь отщелкивают кадр за кадром.

А за ними стоит человек, которого она совершенно не ожидала здесь увидеть.

Воханнес Вотров. Похоже, он решил изменить привычному экстравагантному стилю: теперь на нем темно-коричневое пальто и черная, застегнутая под горло рубашка. Выглядит он исхудавшим и бледным. И смотрит на Шару расслабленно и презрительно, словно она жук, бьющийся в оконное стекло. И тут она замечает, что при нем нет трости.

Вокруг Воханнеса и фотографов собирается толпа. Сигруда и Шару беспрестанно хлопают по спине, выкрикивая поздравления. А когда она снова оглядывается на фотографов, Воханнеса уже и след простыл.

Я не виню тех, кто восхищается сайпурской историей. Ведь что такое история? Это сюжет, драма, а сюжет нашей драмы местами поражает воображение. Но мы должны помнить ее целиком, помнить, что случилось на самом деле, чтобы избежать избирательной амнезии. Ибо Великая Война началась не с вторжения на Континент и не с гибели Божества Вуртьи.

Эта история началась с ребенка.

Я не знаю, как ее звали. А жаль – учитывая то, что с ней случилось, она заслуживает того, чтобы люди помнили ее имя. В протоколах суда написано, что она жила со своими родителями на ферме в провинции Малидеши и была из тех, кого называют простушками, – ибо природа не наделила ее подвижным умом. Как и многие дети ее возраста, она любила играть со спичками, и, возможно, ее умственная ограниченность усилила это влечение.

В один из дней 1631 года она нашла на дороге перевернутую повозку, рядом с которой никого не было. Там лежало множество ящиков с бумагами, и, увидев такую кипу и, как я понимаю, сообразив, что рядом нет взрослых, она поддалась искушению.

Девочка взяла спички и принялась жечь эти бумаги, одну за другой.

А потом вернулись те, кто ехал в этой повозке. Это были континентцы, богатые таалвастани, которым принадлежало в округе много рисовых полей. Увидев, как она жжет бумагу, они пришли в ярость, ибо девочка, сама того не зная, жгла списки Таалваставы, священного писания Таалавраса, и для них то было тяжкое преступление.