Кардонийская петля - Вадим Панов

За Фадикур. За пятнадцать тысяч расстрелянных братьев.

– Огонь!

А стрелковый батальон, который должен был прикрывать артиллеристов от вражеской пехоты, накрыли «Бёллеры». Два залпа из пушек обратили в кровавую мешанину землю, людей и палатки, следом завизжали шестиствольные «Гаттасы», добавляя раскалённый свинец, а затем бронетяги принялись утюжить лагерь гусеницами.

Без пощады.

– Огонь!

Бронебригаду землеройки заботливо оттянули от реки, укрыв от ушерских гаубиц за холмами. Выставили в охранение четыре машины, остальные сгрудили в небольшой долине и тут же разбили лагерь. Никто ведь не ожидал, что на пологих вершинах окрестных холмов появятся кошмарные «Азунды».

– Огонь!

В командирской «единичке» – фельдполковник Шеро; в «двушке» – Сантеро, в «трёшке» – Герхард Пак, его брат, паровингер, попал в Фадикуре в плен; в «четвёрке» – фельдмайор Кальдо, на глазах которого сгорел весь его алхимический пост. И в экипажах сплошь офицеры: наводчики, заряжающие, заправщики… Фоговые команды на сто процентов из офицеров, наверное, впервые в истории ушерской армии. Нижние чины тоже просились в бой, однако старших по званию оказалось гораздо больше, чем требовалось.

– Огонь!

«Доннеры» атаковали приотское охранение, врезали по «Джабрасам», умело подобравшись из-за холмов, а помочь дежурным никто не мог, потому что экипажи остальных бронетягов спичками пылали в недостроенном лагере, орали, поскальзывались на лужах раскалённого «Алдара» или получали его прямо на голову. Снова орали и горели.

Горели…

Никогда на памяти Сантеро, никогда ещё «Азунды» не били по скоплениям незащищённых солдат, по площади, переполненной людьми. Никогда не били наотмашь, не для победы в бою, а только для того, чтобы убить. Никогда ещё огнемётные бронетяги не были настолько страшны.

Безумные вопли приотцев заглушали свистящий шелест выстрелов и гудение кузелей, а запах горящей плоти полностью перебил вонь ядовитого «Алдара», проник даже под респираторы, заставляя морщиться… Но не способный остановить.

– Огонь!

На корме у каждой «Азунды» по шесть цистерн, по шесть выстрелов, скорострельность – два в минуту, ушерцы спешат, но не торопятся. Первый залп «размечает площадку», фоговая смесь ложится по периметру лагеря, выжигая границу смерти. Стена огня не позволяет землеройкам вырваться. И лишь потом алхимики бьют внутрь, щедро обливая «Алдаром» обезумевших от ужаса приотцев.

Четыре машины, в каждой по шесть цистерн, двадцать четыре выстрела, тысяча двести человек… Количество погибших подсчитали потом, когда ушерцы ушли к своим, «Алдар» сгорел, и на место, которое так и не успело стать лагерем, пришли спасательные команды.

Сразу превратившиеся в похоронные.

«Дорогая Этна!

Дорогая… дорогая…

Я не хочу тебе об этом рассказывать. Ты всё равно узнаешь. Или уже узнала. И не поверила… Уверен, ты не поверила. Ты не смогла принять того, что я это сделал. Ты – хорошая.

Прости.

Когда полевой суд приговорил меня к повешению на том основании, что я алхимик, я счёл это величайшей несправедливостью. Идёт война, мы убиваем друг друга, мы стараемся убить как можно больше врагов, мы солдаты, в конце концов! Так почему одним лагерь, статус военнопленного и возможный обмен, а другим петля без вопросов? За что? В тот ужасный миг меня пронзила резкая, какая-то детская обида. На мои глаза едва не навернулись слёзы. Не от страха, поверь, от обиды. К счастью, я сумел справиться с собой, и землеройки ничего не заметили. Мне было бы противно показать слабость этим вонючим уродам.

Прости.

Так вот, когда меня приговорили, я не понимал – за что? Теперь понимаю. «Тикарская печь» стала мне ответом. Я не собирался читать приотскую и уж тем более галанитскую прессу, но через два дня с аэропланов нам скинули газеты. «Тикарская печь», неплохая выдумка, звучная.

Нас называют убийцами.

И ни слова о пятнадцати тысячах расстрелянных пленных. Их нет. Точнее, они подняли бунт, ведь так? Охрана защищалась, лупила из пулемётов до тех пор, пока все пятнадцать тысяч не погибли. И ни один журналист не написал об этом. Ни один.

А мы – убийцы.

Прости, что заставляю тебя читать всё это. Прости, что окончательно разрушаю себя в твоих глазах. Прости, что причиняю боль. Прости меня, Этна, но если бы пришлось, я снова устроил бы «Печь».

Без колебаний».

Автомобиль Бабарского оказался «Бордом»: вместительным и простым, как фермерская бричка, не укладывающимся в высокие адигенские стандарты.

– Ужасно, – вздохнул Помпилио, подпрыгнув на очередной кочке. В самом начале пути дер Даген Тур вошёл в противоречие с жёстким сиденьем и теперь комментировал всякую дорожную неровность. – Отвратительно!

– Сначала я хотел взять что-нибудь двухместное, с открытым верхом, всё-таки известный бизнесмен, да ещё и радикулит, чтоб его, разгулялся, – весело болтал ИХ, не забывая управляться с педалями и рулевым колесом. – Но разум и природная бережливость взяли своё: прикупил машину подешевле, но побольше. – Суперкарго помолчал и задумчиво добавил: – Чего мы только в ней ни возили…

Подозрительные пятна на заднем сиденье и едва уловимый запах чего-то незаконного молчаливо подтвердили слова бедового Бабарского.

– Сейчас частных машин мало, все в армии, чтобы, значит, командиры и другие господа офицеры могли поспеть по своим делам, но моей фирме сделали поблажку, всё-таки поставщик военного ведомства. Можно сказать: патриот. Инвалид, опять же, пострадавший здоровьем ради бесперебойных поставок… Вот и пришлось господам офицерам изымать другие авто.

– Синьорам офицерам, – поправил суперкарго Помпилио.

– Здесь – господа, – уточнил ИХ. – До войны местные власти только просили называть себя господами, а теперь как с цепи сорвались: ввели штрафы.

– Правда?

– Честное слово, – округлил глаза Бабарский. Получилось правдоподобно, впрочем, дер Даген Тур привык к умелым проявлениям искренности и наивности. – Назовёшь полицейского синьором – лезь в кошелёк за извинениями, поймают три раза – в суд, месяц ареста. Чистое безумие.

– У них мало времени, они торопятся и потому действуют грубо, – проворчал адиген.