Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943 - Адольф Эрнстхаузен

И снова несколько часов спустя:

– Господин майор, не нужно ли вам вина?

– Разумеется. И сколько можно достать?

– Я думаю, литров десять. Сейчас опять уничтожают склад. Вино и мармелад раздают населению.

– Они что, с ума посходили? Вино вполне могут распить и наши солдаты. Так что тотчас же идите туда и конфискуйте пятьсот литров для нашего подразделения.

Финансист вернулся только под вечер:

– Я смог раздобыть для нас только триста литров. Там объявились еще двое моих коллег из боевых частей, а на складе оставалось только девятьсот литров. Ну, мы их и разделили по-братски.

– Ладно, все отлично.

На следующее утро меня разбудил Нитман:

– Я перевожу господина майора в Северскую. Краснодар будет сдан. (Краснодар был взят Красной армией 12 февраля – после ожесточенных боев в ходе наступления, развернувшегося 9 февраля (после 5 дней подготовки, у автора «позиционная война») в тяжелейших условиях распутицы. – Ред.) Лошадь под седлом стоит во дворе.

Да, верховые лошади снова были в чести, поскольку в Кавказской армии царил такой дефицит горючего, что при отступлении приходилось уничтожать все больше и больше снаряжения и материалов, чтобы они не достались врагу – для их вывоза не было горючего.

Итак, мы сели на наших лошадей и двинулись верхом по тротуарам города, чтобы избежать водоворота отступления. Перед домишками стояли небольшие группки местных жителей. На лицах их были написаны печаль и укоризна. Их мечтам о свободе пришел конец. Со страхом и опасением они ожидали возвращения большевиков. (Обычная судьба коллаборационистов. Абсолютное же большинство местного населения не стояло по-собачьи перед уходящими временными хозяевами, а ждало прихода своих и, что греха таить, желало разобраться с предателями, которые чуть позже получили свое – лагерь, пулю или виселицу (в зависимости от степени заслуг перед оккупантами). – Ред.) Мне было совершенно ясно, какую тяжелую ответственность принимает на себя государство, когда оно хочет играть роль освободителя. Если же оно не выдерживает этой роли, тогда последствия для ранее освобожденного народа становятся еще более ужасными, и «освободитель» теряет его доверие на долгий срок.

При выезде из города нам пришлось влиться в общую колонну отступающих. Бесконечная река грузовиков и повозок тянулась на запад. На обочине шоссе стоял офицер-егерь и, глядя на эту картину, только качал головой.

– Обозы, обозы, обозы! – только и сказал он, когда мы мельком приветствовали его. – Из-за этих обозов мы и проиграли еще одну войну. Они никак не были связаны с боевыми частями.

Он был прав. Мы смогли кое-как втиснуться между километровой длины обозами и прибивались то к одному, то к другому отступающему батальону, которые после боев сократились до численности роты или даже взвода. Можно было с легкостью заметить, что на одного фронтовика приходилось несколько человек, которые должны были заботиться о его снабжении боеприпасами и пропитанием.

Из Северской я связался по телефону со своим артиллерийским полком и доложил, что я примерно через неделю снова приступлю к выполнению своих служебных обязанностей. После этого улегся на деревянные нары и уснул. Под вечер адъютант полка позвонил Нитману: полковник обсуждал с командиром дивизии состояние моего здоровья. После этого генерал отдал приказ: на следующее утро я должен предстать перед старшим врачом дивизии для обследования.

Итак, на следующее утро мы с Нитманом снова тряслись в седлах по дороге в соседнее село, где располагались штаб дивизии и медицинская служба. Новый старший врач дивизии, пожилой господин, внимательно осмотрел меня и вынес диагноз: я находился в таком состоянии изнурения, что требовалась моя госпитализация в лазарет на родине. Никаких моих возражений он не принимал. Он выдал мне письменное предписание, в котором всем медицинским службам предлагалось обеспечить мое препровождение в тыловой госпиталь.

Генерал был в отъезде, так что мне не пришлось предстать перед ним с врачебным заключением. Мы снова сели в седла, и мне потребовалось некоторое время, чтобы полностью осознать свое новое положение. После этого меня заполнило счастливое чувство: для меня эта война закончилась! И эту мировую войну мне удалось пережить! Но тотчас же вслед за этим на сердце у меня начали скрести кошки. Неужели я уже в последний раз ношу на своих плечах поношенную форму командира одного из фронтовых подразделений? И уже в последний раз ощущаю под собой конскую спину?

Наши хорошо ухоженные лошади двигались вперед мощной рысью. Я еще раз ощутил радость быть конным воином; как я тогда думал – в последний раз. Разумеется, я не мог тогда предвидеть, что мне еще предстоят самые интересные сражения в моей жизни – в Хорватии и что мне во время их представятся богатейшие возможности погарцевать верхом.

Так мы добрались до командного пункта артиллерийского полка. Полковник и адъютант дружески попрощались со мной и пожелали мне скорейшего выздоровления.

Вечером они снова собрались проводить меня, все те офицеры, с которыми я делил фронтовые бои и будни: Герд Мейер, Лампарт, мой адъютант и Нитман. Не смог присутствовать только командир 2-й батареи, поскольку он должен был удерживать передовые позиции. Соленый юмор, который обычно царил на наших совместных сборищах, остро приправляя разговоры, на этот раз как-то никак не проявлялся. Воспоминания о совместных тяжких испытаниях перемежались с разговорами о будущем родины, и в конце концов возник большой вопрос: почему?

Пока мы обсуждали этот вопрос, я еще раз обвел взглядом присутствующих, запечатлевая в памяти лица ставших мне столь близкими людей. При этом я прекрасно понимал, сколь различны по своему происхождению и характеру эти люди, с которыми свели меня превратности войны и с которыми вместе мы тащили одну и ту же лямку: Нитман, на редкость чувствительный человек атлетического телосложения из Нижней Саксонии, с лучистыми голубыми глазами, врач, поэт и солдат, сочетающий в себе все эти призвания; Герд Мейер, сын вюрцбургского профессора и юрист с острым очкастым лицом интеллектуала, противоречивая натура, холодно-высокомерная, саркастическая и вспыльчивая, несдержанная, но всегда готовая к бою; мой незатейливый адъютант с невозмутимым выражением лица и рассудочной душой своей бранденбургской родины; и Лампарт, жилистый, веснушчатый, всегда добродушно настроенный и альтруистичный житель Верхней Баварии.

С прощальным напутствием выступил Герд Мейер как самый старший из присутствовавших офицеров. Он сумел найти такие хорошие слова, что они уменьшили еще жившую во мне горечь расставания.