Сборник "Лазарь и Вера" - Юрий Герт

— Немножко, — сказала Дора Матвеевна. — Кажется, меня принимают на работу...

Теперь она уходила из дома в начале восьмого и возвращалась к семи. Лаборатория, куда ее зачислили, была связана с геологоразведкой, здесь подвергали анализу образцы пород, привезенные со всех концов страны, добытый на большой глубине керн. Работа для Доры Матвеевны была знакомая, примерно тем же занималась она в Атбасаре, и мало что в этой работе напоминало те сложнейшие исследования, которыми она была поглощена до войны... Однако всему, чем доводилось ей сейчас заниматься, придавала она своего рода блеск и даже артистизм. Геологи поздравляли заведующую лабораторией с новым работником, а сама она вскоре стала доверять Доре Матвеевне то, что требовало особой добросовестности, опыта и мастерства...

Помимо всего, Дора Матвеевна обрела здесь, в лаборатории, новую привязанность. Под началом у нее оказалась молоденькая выпускница университета — тоненькая, изящная, с девическими косичками, которые она укладывала на затылке «корзиночкой», и красивым, бледным, всегда чуть-чуть не то удивленным, не то испуганным лицом. У Ирины (так ее звали) была маленькая девочка, грудничок, и она раз или два в день уходила ее кормить. Все в лаборатории сочувственно относились к Ирочке, тем более, что муж оставил ее и дочку, Дора же Матвеевна не только ей сочувствовала, но и выполняла положенную Ирочке работу, так что ее отлучки не отражались на делах лаборатории.

Несколько раз она побывала у Ирочки дома — привозила лекарства, когда девочка болела, и кое-что из съестного — из того же Столешникова. «Вы нас балуете, — говорила Ирочка, и ее красивое бледное лицо принимало еще более удивленное выражение. — А ну, скажи бабе Доре спасибо...» — наклонялась она к дочке. Но та, укутанная в розовое одеяльце, только выкатывала на Дору Матвеевну бледно-голубые глазенки и выдувала ртом пузыри.

По вечерам Дора Матвеевна, случалось, прямо после работы поджидала Берту перед входом в филиал Большого, или в Малый, или в зал Чайковского — теперь они могли позволить себе иногда такую роскошь...

Но блаженный этот период оказался недолгим. Однажды Лариса Павловна, заведующая лабораторией, вернула Доре Матвеевне результаты анализов:

— Слащев ожидает других данных...

Она предложила проверить полученные результаты, если понадобится — провести повторный анализ.

Лариса Павловна была миловидной пышнотелой блондинкой, крашеные волосы дымились над ее головой солнечным нимбом. Говорили, что ее муж служит в армии, что он то ли генерал, то ли нечто вроде этого, во всяком случае Лариса Павловна держала себя так, словно заведует лабораторией не столько по собственному желанию, сколько делая кому-то тягостное для нее самой одолжение, и все обязаны это понимать и ценить.

Дора Матвеевна провела повторный анализ, хотя в этом не было никакой необходимости.

— Это снова не то, что требуется,— поморщилась Лариса Павловна.

— Но...

— Вы можете делать анализы еще и еще, пока не добьетесь правильных результатов... От них зависит судьба всей экспедиции Слащева, это минимум триста человек, оборудование, средства... Мы не должны ставить им палки в колеса, поймите вы это!

— Но я не могу фальсифицировать данные, брать цифры с потолка...

— Выходит, я призываю вас фальсифицировать данные?.. Ну и ну!..

Негодование, бурлившее в голосе заведующей лабораторией, казалось, было искренним.

«Нет-нет, — думала Дора Матвеевна по дороге домой, — я не хотела ее обидеть,.. Но ведь это значит — пустить по ветру десятки, да что там десятки — сотни тысяч... Ведь каждая скважина, особенно при глубинном бурении, стоит огромных денег, она не может этого не понимать... Или я говорила с ней слишком резко?..»

— Дура! — сказала Берта, когда она поделилась с сестрой своими неприятностями. — Далось тебе их проклятое государство!.. Тебя взяли, держат — сиди и не рыпайся!.. Ты человек маленький, тебе приказали — ты исполнила, а там уж не твоя забота!..

Дора Матвеевна знала заранее, что скажет сестра. И Берта знала, что ей ответит Дора Матвеевна.

— Я не хочу быть жуликом, — сказала Дора Матвеевна. — Не хочу, Берта...

В ту ночь она почти не спала. В лаборатории, во время перерыва, улучив момент, когда они остались одни, она подошла к Ларисе Павловне, чтобы объясниться. Но Лариса Павловна не дала ей договорить:

— Ах, вы об этом... Ну, что вы, милая, какое это имеет значение... Я ничуть не обиделась... — Она так приветливо, так лучезарно улыбнулась Доре Матвеевне, что у той мигом камень свалился с души. — Тем более, — добавила словно невзначай Лариса Павловна, — что материалами Слащева я попросила заняться Алпатову, и вам не о чем беспокоиться... Кстати, что у вас такое происходит с Ириной? Последнее время ее совсем не видно на рабочем месте...

— У нее болен ребенок, и я разрешила ей...

— Дорогая Дора Матвеевна, уж вы позвольте мне самой — разрешать или не разрешать... Позволяете?.. Ну вот и отлично...

А через две недели в лаборатории состоялось профсоюзное собрание, посвященное укреплению производственной дисциплины. В прениях выступила заведующая лабораторией. На фоне успехов, сказала она, которых добился советский народ на трудовом фронте, совершенно нетерпимы любые проявления разгильдяйства и безответственности. И мы, сказала она, будем бороться с ними всеми средствами, вплоть до увольнения...

«Ты уже сделала все, что могла, чтобы накликать беду на свою глупую голову, — сказала Берта сестре. — Что бы там ни говорили, а ты себе держи язык за зубами. Не давай им нового повода...» И она была права. Дора Матвеевна чувствовала, что дело вовсе не в Ирочке, на которую затем обрушилась Лариса Павловна. Но Ирочка-то этого не понимала, ей это было, по молодости, невдомек. Она сидела рядом с Дорой Матвеевной, и лицо у нее было удивленное, а покруглевшие глаза полны слез. «Что же это... Что же это происходит, Дора Матвеевна...» — шептала она, не отрывая взгляда от Ларисы Павловны, чей голос звучал все более угрожающе.

«Уволить» было тем словом, которым Лариса Павловна завершила наконец свое выступление.

— Но ее нельзя уволить, — сказала Дора Матвеевна, даже не сказала, а просто подумала вслух. — Ее нельзя уволить, потому что она кормящая мать. — Голос Доры Матвеевны одиноко и слабо прозвучал в наступившей тишине, и сама она, хотя и поднялась, встала, скорее всего походила бы на девочку-недоростка, если бы не пробитые сединой волосы, не горбоносый птичий профиль.

Трудно наверняка определить, сколько тянулось молчание — несколько секунд, минуту или больше. «Генеральша», как за глаза называли в лаборатории Ларису Павловну, смотрела на Дору Матвеевну, Дора Матвеевна — на «генеральшу»...

— Для кормящей матери мы найдем подходящее место, но в лаборатории нам необходим полноценный работник, — проговорила твердым голосом Лариса Павловна и прищурилась:

— Вы что же, Дора Матвеевна, считаете, что вы одна здесь у нас такая сердобольная?.. Что все мы — кровожадные звери?..

— Ничего такого я не считаю, я просто сказала, что кормящую мать никто не вправе уволить...

— Вот как — вы «не считаете»!.. — передразнила Дору Матвеевну почему-то задетая этим словом Лариса Павловна. — Зато я счи-та-ю, что вы клевещете на весь наш коллектив! Коллектив, который, заметьте, в трудную минуту пришел вам на помощь! Вас приняли в лабораторию из жалости, из сочувствия... Ведь русский народ жалостлив, сердце у него отходчивое... Вот он и платит за зло — добром... А чем в ответ платите вы?..

На другой день Дора Матвеевна подала заявление об уходе «по собственному желанию». Лариса Павловна подписала его, не поднимая на Дору Матвеевну глаз.

— Слишком уж вы, Дора... Не знаю, как выразиться... Принципиальная, что ли... — сказала ей Алпатова, та самая, которой поручено было перепроверить анализы у Слащева. Они вместе вышли, вместе шли к автобусной остановке. Ледяной февральский ветер после комнатного тепла пронизывал до костей. От каменных громад, сплошной стеной выстроившихся вдоль улицы, веяло холодом, и каменным казалось тяжелое, плоское, нависшее над городом небо.

Дора Матвеевна ничего не ответила, только подняла воротник, чтобы спрятать от ветра нос и подбородок. На остановке, несмотря на холод, она пропустила два или три автобуса, которые шли в ее сторону. Ехать домой не хотелось.

О случившемся Дора Матвеевна рассказала сестре не сразу, бог знает отчего, но ей неловко и стыдно было рассказывать об этом...

Она и теперь в то же время, что и прежде, выходила из дома и в то же самое время возвращалась. Она по-прежнему останавливалась возле витрин «Мосгорсправки», переписывала в блокнот адреса, которые могли пригодиться, и по-прежнему слышала — от одних, что вакансия, к сожалению, уже заполнена, от других — что именно ее профиль им не подходит... Иногда Дора Матвеевна экономила на транспорте и вместо пустопорожних, как теперь ей представлялось, дальних поездок шла в библиотеку. Там, в тепле, она читала свежие газеты, журналы. Было множество высокопарно-торжественных статей, посвященных семидесятилетию Сталина, в газетах колонка за колонкой печатались приветствия вождю от партийных организаций, трудовых коллективов, от братских компартий. И в тех же номерах видное место занимали статьи, с яростью обличавшие антипатриотов и безродных космополитов, ядовитые фельетоны с не допускавшими сомнений фамилиями. Регулярно, из номера в номер повторялась рубрика «Выше революционную бдительность!» Дора Матвеевна все это прочитывала от строки до строки — с отвращением и в то же время с тайным удовлетворением: она не одинока...