Кони - Сергей Александрович Высоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любая попытка собеседника возразить встречалась Анатолием Федоровичем в штыки:
— Нет, нет! Опыт жизни говорит о моей правоте, — говорил он и виртуозно сворачивал с «опасной» матримониальной темы на какие-нибудь злобы дня.
Он и по своему внешнему облику соответствовал устоявшемуся представлению о распространенном типе холостяка. Многим случайным знакомым Анатолий Федорович казался сухим и рационалистичным. Его склонность к системе и аккуратности, проявившаяся уже с юношеских лет, приобрела к этому времени определенную завершенность. Одна из его близких знакомых, Рашель Мироновна Хин, вспоминая о своем первом свидании с Кони, нарисовала такой его портрет:
«Меня встретил в приемной человек небольшого роста, худой, державшийся очень прямо, с бледным, строгим лицом… изрезанным характерными морщинами, с внимательным взглядом умных, холодных глаз. Одет он был в аккуратный коричневый сюртук, шею облегал аккуратный стоячий воротничок и тонкий черный галстук бантиком, блестящие манжеты с матовыми запонками, блестящие ботинки… Все такое чистенькое, аккуратное… «Какой чиновник», — подумала я».
В письмах Анатолия Федоровича, в его воспоминаниях можно найти немало упоминаний о том, что брак для него — непозволительная роскошь.
«Я радуюсь, что у меня нет детей и что я никого не осудил на зрелище и на переживание крушения всего общественного строя, подтачиваемого сразу и сверху и снизу», — писал он в марте 1907 года.
А что ему оставалось делать, как не поддерживать созданный вокруг него ореол убежденного в своей правоте холостяка, если намечавшийся брак с Морошкиной он разрушил собственными руками под влиянием врачей, напророчивших ему скорую кончину, а годы спустя его «Дарлинг», его ненаглядная Любовь Григорьевна Гогель, лишь «позволяла» любить себя, навсегда спрятав в своей душе ответное чувство.
«Мне стыдно роптать на бога! — вырвалось у него в одном из писем к Гогель. — Он послал мне любовь такого друга, как Плетнева[29]. — Он послал мне любовь к такому другу, как Вы, — моя ненаглядная «королева».
Под холодной внешностью «чиновника» билось нежное сердце. Душа его жаждала любви, счастья, бескорыстной заботы — всего того, чего он был лишен, так рано вырвавшись из разрушенного родительского гнезда.
Вся его жизнь была рискованным плаванием на утлом челноке по опасному морю государственных интриг, мелкой зависти, корыстолюбия, подхалимства и раболепия. На каждом шагу подстерегали его случайные рифы и искусно расставленные врагами мины. И не у кого было преклонить голову, некому пожаловаться на обиды и злые уколы самолюбию, не с кем было забыться. Нерастраченный запас глубокого чувства хранился в его душе.
…Рано или поздно они все равно бы встретились с Любовью Григорьевной Гогель. Ее муж был довольно известным петербургским юристом. В бытность Анатолия Федоровича с. — петербургским прокурором, Гогель служил товарищем прокурора, да и потом пути их постоянно пересекались.
Кони познакомился с Любовью Григорьевной в конце 1881-го или в начале 1882 года. Во всяком случае, в одном из его писем к Гогель, датированном 7 мая 1889 года, есть слова: «Семь лет моей жизни связаны с мыслью о Вас, с мечтой и воспоминанием о Вас…»
Иван Александрович Гончаров, увидевшись впервые о Гогель, искренне и нежно восхищался ею и все повторял Кони: «Хороша! Хороша!»
Семейная жизнь у Любови Григорьевны сложилась неудачно — муж ее, пустой и легкомысленный «бонвиван», любитель покутить, постоянно был увлечен «без разбора всякими женщинами». Кони кипел от возмущения: его королева, «несравненная, незаменимая, — однообразная в своей чистоте, разнообразная в лучах своей духовной природы», вынуждена терпеть унижения от ничтожного повесы.
Как мог, он утешал свою новую приятельницу: «Ваша личная жизнь, несмотря на грустную свою складку (извините этот галлицизм), полна реальным сознанием радостей матери, — моя представляет духовную пустыню, в которой, как оазис, стоите «Вы».
Но никогда в его письмах нет и намека на стремление обратить разлад в семействе Гогель в свою пользу. Врожденная порядочность даже над безоглядной любовью брала верх. И уж, конечно, не светские условности, к которым он всегда относился с презрением, удерживали его от решающего шага. Но, увы, для Любови Григорьевны эти условности имели решающее значение. Да еще пуританское воспитание — по матери Гогель была шотландкой. Да еще прирожденная холодность темперамента… Он предчувствовал, что эти черты характера в будущем обрекут любимую женщину на гордое, несчастливое одиночество, предчувствовал, что бездушная формула «светскости» — «так требуют приличия» — погубит его любовь:
«Да! Я слабый душою человек, — я мыслю и рассуждаю не логическими посылками, тезами и антитезами, а образами, которые влекущим образом владеют моим внутренним миром и давят на него. И образ, когда-то дорогой, когда-то весь окруженный лучами моего сердца, рисуется мне среди возможных будущих страданий и парализует мою волю и слово».
2Кони отдыхал за границей, когда получил телеграмму от В. Д. Набокова. Министр предлагал ему пост председателя департамента Петербургской судебной палаты. «Конец опалы? — радостно подумал Анатолий Федорович. — Смена царствий — смена гнева на милость?» Пост председателя департамента судебной палаты считался более высоким, чем тот, который он занимал.
Каково же было его разочарование, когда по возвращении в Петербург он узнал, что министр слукавил — не указал в своей телеграмме, что речь идет о департаменте по гражданским, а не по уголовным делам. Ему, специалисту уголовного права, предлагалось заняться скучными и тягучими делами о разделах наследства, длительными тяжбами о спорных землях. Кони увидел в этом назначении еще одно проявление недоброжелательства и недоверия верхов и без обиняков высказал свою горечь Набокову. Министру стоило большого труда разубедить Кони.
— Дорогой Анатолий Федорович, никто лучше вас не знает судебной практики в Европе. Вспомните французов! Там переход из уголовных отделений суда в гражданские — постоянная практика. Универсальность — редкое качество, а при ваших способностях… — Дмитрий Николаевич говорил убежденно, горячо, и Кони сдался. Не стал подавать в отставку. 21 октября назначение состоялось. На несколько месяцев он стал добровольным затворником в своих служебном и домашнем кабинетах, осваивая новое для себя гражданское право. «…Я почувствовал, что «страшен сон, да милостив бог» и что в моем сознании уцелели все основные начала и институты римского права, которые с таким блеском и жизненностью преподавал во время моего студенчества в Московском университете незабвенный Никита Иванович Крылов…
