Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

Важнейшим достижением науки XVІІІ-ХІХ вв., наряду с признанием факта раннего начала летописания на Руси, наличия предшествующих ПВЛ летописей и ведения летописного дела сразу же в нескольких центрах, стало заключение о воздействии на летописный текст мировоззрения их создателей и духа эпохи. Первым на этом внимание заострил В. Н. Татищев, отметив, что летописцы писали «за страх», «по страсти, любви или ненависти». В XIX в. мнение о тенденциозности наших книжников в освещении как прошлых, так и современных им событий, становится для многих исследователей нормой, требующей для установления исторической истины привлечения широкого круга источников. В 1847 г. А. Н. Попов указал, что «в истории летописей видны изменения, соответствующие изменениям общественной жизни России». В 1878 г. И. П. Хрущов установил, что «древний русский летописатель иногда выступал из области идеального христианского миросозерцания и погружался в страстные волны житейского моря». В 1885 г. К. Н. Бестужев-Рюмин окончательно сформулировал важный принцип, которым необходимо руководствоваться при обращении к летописному наследию: составные элементы летописей приобретут самостоятельное значение лишь при учете идеологической жизни эпохи. «Понять, какими идеями жило известное время, — подчеркивал ученый, — первая обязанность историка, без того все века смешаются»[804].

Многие позитивные наработки в области летописеведения, сделанные его предшественниками, к сожалению, не были учтены А. А. Шахматовым. По схеме, предложенной им в начале XX в., отправной точкой ПВЛ (а значит, и всего русского летописания) являлся Древнейший свод 1039 г., составленный при Софийском соборе. Затем он был включен в свод 1073 г., созданный в Киевском Печерском монастыре, а тот, в свою очередь, был положен в стенах этой же обители в основу Начального свода 1095 г., уже имевшего хронологическую сетку и также включавшего в себя Новгородский свод 1050 г., выполненный при Софийском владычном дворе, с продолжением до 1079 года. На основе Начального свода 1095 г. была создана в Печерском монастыре в 1110–1113 гг. несохранившаяся первая редакция ПВЛ, автором которой якобы является Нестор. Ее вторую редакцию Шахматов связывал с игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром, работавшим около 1116 г. по поручению Владимира Мономаха. Третью редакцию летописи, выполненную в том же Печерском монастыре на основе материала Сильвестра летописцем, близким сыну Мономаха Мстиславу, он относил к 1118 г. (в 1904 г. Шахматов в авторе ПВЛ видел Сильвестра. Начиная с 1908 г., таковым считал Нестора. Рассматривая Сильвестра как редактора летописи, ученый полагал, а эта точка зрения принята его последователями, что он главным образом переработал заключительную часть ПВЛ, не отвечавшую интересам Мономаха, и добавил ряд статей, наоборот, благоприятствующих ему). Вторая редакция, по мнению исследователя, читается в Лаврентьевской летописи, а третья в Ипатьевской. В итоге получалось, что ПВЛ — это результат пятикратной переработки (с 1073 по 1118 г.) и периодического пополнения одного и того же материала, осуществляемого в Киевском Печерском монастыре. Начальный свод 1095 г. Шахматов видел в текстах НПЛ младшего извода, на основании которого он реконструировал его состав[805].

Даная схема развития русского летописания была принята советской наукой (и современной тоже), но в серьезной редакции. Во-первых, было обосновано доказано, что Древнейшего свода 1039 г. не существовало[806] (из крупнейших профессионалов-летописеведов его признавали, наверное, только М. Д. Приселков и А. Н. Насонов[807]; ссылка на Древнейший свод также встречается в работах либо неспециалистов в области летописания, либо только начинающих входить в круг его сложнейших проблем[808]). Затем ее основательно отредактировал Д. С. Лихачев. Ученый отрицал существование Новгородского свода 1050 г., в связи с чем свел русское летописание лишь только к киевской традиции, начав ее историю со свода 1073 г. (далее он во всем следует Шахматову)[809], что невероятно обедняло и сужало не только его истоки, но и его влияние на общественно-политическую жизнь Руси вообще и ее отдельных областей, в частности. А, главное, значительное «омолаживание» времени сложения летописи поставило под серьезное сомнение доверие к ней как историческому источнику, «ибо она в таком случае слишком далеко отстоит от излагаемых событий, что непременно должно породить не только искажения в их передаче, но и преднамеренный вымысел»[810].

Сомнения в ПВЛ как историческом источнике присутствуют в науке давно, и ими в той или иной мере были заражены многие известные исследователи. Родоначальник «скептической школы» М. Т. Каченовский, видя в летописях памятники, созданные в XIII или даже XIV в., утверждал, что отсюда степень их достоверности невелика, и «что до конца XI ст. все повествования летописей основаны на преданиях, уже искаженных в устах четырех или более поколений, на поэтических (часто самых нелепых) вымыслах…». Ученик Каченовского С. М. Строев также был уверен, что многие известия летописи до середины XI в. выдуманы летописцем[811]. Д. И. Иловайский весьма отрицательно отнесся к большинству известий ПВЛ второй половины ІХ-Х вв., считая, что летопись, начавшись легендами и баснями, «становится полнее, достовернее, обстоятельнее» лишь по мере приближения к началу XII в., и упрекал оппонентов в том, что они «ограничиваются голословными фразами о правдивости Нестора вообще». Точно также думал Н. И. Костомаров: ему вымышленным казалось многое из записей ІХ-Х веков[812]. Перед революцией В. А. Пархоменко предостерегал, что нельзя «верить нашему так называемому «Нестору» на слово во всем», надо «относиться к показаниям его осторожно-критически». М. Д. Приселков, в свою очередь, убеждал, что историческая память в XI в. сохраняла лишь имена князей конца IX–X вв., «обросшие целым рядом легенд, в которых летописцу иногда не удавалось счастливо разобраться». А. А. Шахматов также говорил о полной недостоверности летописных событий до 945 года[813].

Подобные настроения были перенесены в советскую историографию. В 1939 г. М. Д. Приселков осудил историков, которые доверяют датам и сообщениям ПВЛ при изучении X века. Через два года он сказал более жестко: в пределах IX — начала XI вв. ПВЛ является для нас «теперь источником искусственным и малонадежным», построенным, главным образом, на устной традиции, и что лишь только с 1061 г. идут точные даты. До этого же времени, заключал ученый, все немногочисленные точные даты летописи извлечены из памятников культовой письменности. Тогда же В. А. Пархоменко подчеркнул, что время ІХ-Х вв. для летописца второй половины XI — начала XII в. «очень раннее», на которое он смотрел сквозь призму легенд, песен, сказаний, туманных и отрывочных данных, и что ряд исторических деятелей той эпохи — эпические личности. В 1962 г. Я. С. Лурье поддержал точку зрения Приселкова, предупреждая, что надо осторожно относиться к ПВЛ, составленной в начале XII века. В 1973 г. он был более категоричен в своем мнении, говоря, что для истории ІХ-Х вв. ПВЛ «является недостаточно надежным источником»[814]. Столь явный «скепсис» Лурье в отношении ПВЛ и совершенное отсутствие в научных кругах реакции на него проистекали во многом из построений Д. С. Лихачева, начинавшего летописание лишь с 1073 г.

М. Х. Алешковский, также следуя за Лихачевым, пошел дальше его. Начало киевской, а, следовательно, и русской письменной истории, он связал с летописью, написанной, по его предположению, в конце 60-х — начале 70-х гг. XI в. в основном на устных преданиях. Этой летописью и Хронографом по великому изложению, помимо других источников, воспользовался Нестор, который в несколько приемов, начиная с 90-х гг. XI в., к 1115 г. завершил работу над ПВЛ, где уже имелась хронологическая сетка (Алешковский был убежден, что до 1091 г. летопись в Печерском монастыре не велась вовсе). Летопись Нестора в чистом виде не сохранилась и дошла до нас с некоторыми изменениями в НПЛ младшего извода. В 1119 г. в Киеве по заказу Владимира Мономаха и его сына Мстислава летописец Василий, побывавший в 1116 г. в Новгороде и в Ладоге, с помощью Хроники Георгия Амартола отредактировал летопись, поставил не только даты с 852 по 920 г., но и уточнил хронологию до 945 г., в результате чего возник ее Ипатьевский вариант. Около 1123 г. переяславский епископ Сильвестр по заказу все тех же лиц переписал для Переяславля текст Василия, и эта копия читается в составе Лаврентьевской летописи[815].

Отрицание историзма ПВЛ проистекает прежде всего из тех методов, которыми руководствуются исследователи при изучении летописания. В 1922 г. С. В. Бахрушин подметил, что А. А. Шахматов, интересуясь летописью прежде всего как литературным памятником, «стремится восстановить его в чистом виде, не задумываясь над тем, какие выводы может сделать в будущем историк по его порой гениальной реконструкции». В 1930 г. Н. К. Никольский прямо указал на ущербность абсолютизации Шахматовым текстологического метода: историю сводов XI в. он рассматривает только как преемственную литературную работу сводчиков, редакторов, писцов, а избранный им метод изучения ПВЛ повел его по предвзятому направлению таких наблюдений, «которые исключали необходимость признавать как преднамеренность пропусков и умолчание, так и влияние идеологической тенденциозности на состав летописей»[816]. Шахматов вначале считал неудачной саму мысль о тенденциозном «вычеркивании», в связи с чем, отмечает А. Г. Кузьмин, в его представлении «летописание как единое вековое дерево было оторвано от породившей его общественной среды, замкнуто само в себе»[817]. Лишь только в 1916 г. ученый пришел к мысли, высказанной еще в XVIII в. В. Н. Татищевым, о тенденциозности летописания, о том, что, как он сам уже образно и емко выразился, «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы». А это означало, констатировал В. Т. Пашуто, что все написанное им «прежде о летописях совершенно ненадежно, ибо он-то в своих исследованиях исходил из предположения, что летописцы и правдивы и непристрастны; во всяком случае, их действий, как тенденциозных, Шахматов не учитывал»[818]. Когда же он стал принимать во внимание этот фактор, то, естественно, осознал всю условность предлагаемых им ранее реконструкций и признал, например, что первая редакция ПВЛ, которую исследователь связывал с Нестором, не может быть восстановлена[819]. Вместе с тем это было признанием ограниченных возможностей текстологического метода в изучении русского летописания, сторонником и популяризатором которого Шахматов являлся всю свою творческую жизнь.