Том 6. Отдых на крапиве - Аркадий Аверченко

Глаза их восторженно вперились в лица друг друга, а руки сплелись через меня и невозмутимо покоились на моих кротких коленях.

— Так вот оно, значит, как, — проворковала хозяйка.

— Да-а…

— А ты помнишь Кузика? Обе дружно рассмеялись.

— Ну, еще бы! «Медам, берит на себе труд». Ха-ха! А где сейчас Лили?

— Ну, как же! Она вышла за Савосю Брыкина!

— Что ты говоришь?! Вот не думала. А Жужуточка?

— Он ведь во Владивосток уехал. Алика на войне убили.

— А помнишь Мику в ящике?

— Ха-ха-ха…

— Какого Мику? — спросил я с наружным интересом.

— Ах, этого вам нельзя знать. Не совсем прилично. Костя Лимончик сделался таким интересным, что не узнаешь. На виолончели играет.

— Что вы говорите?! — ахнул я, будя внутри себя дремлющий интерес к неведомому виртуозу Косте.

— Неужели на виолончели играет? Кто бы мог подумать! Ну и ну!..

— А вы его знаете?

— Мм… Нет.

— Ну, так и не суйтесь не в свое дело. А где сейчас Григорий Кузьмич?..

— Он же живет до сих пор на Почтовой, 82. Незнакомые имена, фамилии, адреса мелькали передо мной так быстро, будто бы я помимо воли погрузился в чтение старой телефонной книги.

На меня перестали обращать какое бы то ни было внимание. Лица горели, глаза сверкали, а из уст, вперемешку со смехом, сыпались десятки Аликов, Жужу точек и Григорий Кузьмичей. Но не такой я человек, чтобы примириться с небрежностью в отношении, подобной мне, важной особы… Мне скучно, на меня не обращают внимания — так мне сейчас будет весело, и меня почтят самым лихорадочным вниманием! Я внутренне подобрался, подстерегая удобный момент для прыжка…

— А где теперь тот студент, который, помнишь, за тобой ухаживал?

— Адя Берс?

— Адя Берс?! — воскликнул я. — Неужели вы о нем ничего не знаете?

— А вы с ним знакомы?

— Ну!! друзья! Мне его так жалко, что и рассказать невозможно.

— А что с ним?

— Ну, как же. Сварился. В мыле.

— В каком мыле?

— Целая история. Жуткая. Вы Костю Драпкина знаете?

— Нет…

— Ну, еще бы. Так у этого Кости был мыльный завод…

— Не тяните, Господи!!

— …Как-то раз осматривали они с Адей чан, где варилось мыло. Адя нечаянно оступился, да и вниз! Бух! Я до сих пор не могу опомниться от этого кошмара. Как только умываюсь, так и поглядываю на мыло — вдруг найду Адину пуговицу или клок волос.

— Какой ужас! Воображаю горе его сестры Люд-милочки.

— Ей все равно, — горестно качнул я головой. — Раздавлена.

— ??!!

— Сенокосилкой. В имении графа Келлера. В пьяном виде.

— Что за вздор?! Разве Люда пила?

— Как лошадь. Алкоголизм. Наследственность. Вместе с Жужуточкой и пили.

— А вы и Жужуточку знаете?

— Как свои пять пальцев. Его повесили в Харбене. Организовал шайку хунгузов. Поймали в опиокурильне. Отбивался как лев. Семь человек.

Я достиг своего. Внимание подруг было приковано ко мне всецело. Ротики их доверчиво раскрылись от избытка интереса и груди порывисто дышали.

Некоторая мрачность и трагизм, которыми были окрашены последние минуты целой вереницы старых друзей обеих подруг, до известной степени искупалась захватывающим интересом и романтичностью фабулы.

Не обошлось и без легкомысленного элемента: Миля пошла на сцену, в кафешантан, и теперь танцует со своим партнером, негром, тустеп.

Я сделался душой маленького общества: все-то я знал, обо всех-то я рассуждал с видом близкого приятеля и общего конфидента.

Царил я около получаса.

После одной из пауз, посвященных отданию последнего долга трагически погибшему при пожаре кинематографа, учителю немецкого языка Кузику, — хозяйка вздохнула и спросила:

— А ты помнишь Катину «Липовку»!.. Что с ним?

— Я знаю, — вырвался я вперед. — Он женился на цыганке из хора Шишкина, и она его от ревности отравила. Совсем на днях. Сулемой. В пирожке дала. С капустой. Как сноп! Предстоит сенсационный процесс!..

Обе подруги внимательно взглянули в мое лицо.

— Кого? — в один голос спросили обе.

— Что — кого?

— Кого отравили?

— Этого самого… Липовку, как вы его… Гм!.. Назвали. Катиного Липовку отравили… Такого человека отравить, а? Здоровяк был. И пел — как малиновка.

— Кто?

— Да этот же, Боже мой… Липовка!

Хозяйка встала с дивана с видом, не предвещавшим ничего для меня доброго и радостного…

— Вы знаете, что такое Липовка?

— Это… он… Такой… Липовка. По прозвищу. Брюнетик такой.

— Послушайте, вы! Нахал вы этакий! «Липовка» — это Катино имение, и оно не могло жениться на цыганке из хора, и его не могли отравить!! Как малиновка он пел, чтоб вы пропали?! Я уже давно заметила, что вы слишком развязно отправляете всех на тот свет. Теперь я понимаю…

— Прогони его, — посоветовала разъяренная подруга. — Пусть он уйдет вон!

— Ты когда уезжаешь, Нюра? — спросила хозяйка.

— Через десять дней.

— Так вот что, расторопный молодой человек!.. Уходите и являйтесь не ранее, чем через десять дней. Я накладываю на вас эпитимью.

Я цинично захохотал, послал дамам воздушный поцелуй и, крикнув: «Привет от меня Жужутке» — вышел в переднюю.

Натягивая пальто, услышал:

— Вот нахал-то. Без него, по крайней мере, наговоримся. Послушай, а где Диночка Каплан?

— В Курске. Уже четверо детей. Ха-ха-ха! А помнишь апельсинное желе на пикнике?..

— А помнишь…

— А помнишь…

Неуклюжая громоздкая машина воспоминаний запыхтела и двинулась, увозя упоенных подруг в туманную даль. Эх, жизнь наша! Все мелочь, все тлен, дорогой читатель…

Пытка

Восемь лет тому назад, сидя за конторкой перед огромными бухгалтерскими книгами, я получил такую записку:

«Милый Сергей Иванович! Ради всего святого умоляю вас — приезжайте немедленно ко мне. Может быть, вы не будете так на меня негодовать, если узнаете, что я отрываю вас от дела в последний раз. Ваш друг Полина Черкесова».

Было двенадцать часов дня.

«Господи, — недовольно подумал я. — Чего еще этой сумасбродке от меня нужно? Придется ехать».

Услышав мою просьбу об отпуске «на часочек», бухгалтер раскусил зубами невидимый лимон и, изобразив на лице соответствующую мину, сухо сказал:

— Который это раз вы уезжаете среди занятий? Идите, но к часу будьте здесь обязательно. Сами, кажется, знаете, что работы гибель.

Полина Черкесова снимала крошечный флигелек в глубине большого двора и жила в двух комнатках совершенно одна.

— Здравствуйте, — сказал я, здороваясь. — Какое землетрясение случилось с вами?

Она бледно улыбнулась и усадила меня на оттоманку. Села напротив и, разглядывая собственные руки, сказала:

— Я вас позвала на минутку. Я знаю, вы всегда относились ко мне хорошо, и, я думаю, не сочтете навязчивостью то, что я втайне называю вас своим другом. Как вы знаете, у меня друзей вообще нет… Ну, вот. В последний раз мне захотелось увидеть дружеское лицо.

— Как — в последний? — удивился я.

— Так. Через несколько минут, когда вы уйдете, меня уже не будет на свете.

Я вскочил и схватил ее за руку.

— В своем ли вы уме?!!

Она с тихою улыбкой покачала головой и указала на ящик письменного стола.

— Пузырек уже заготовлен. Надеюсь, вы не будете отговаривать и препятствовать мне. Это решение не случайное, а продуманное в течение долгого времени.

— Да почему? — сердито закричал я. — Что за глупости? Что случилось?

— Особенного ничего. Тоска, одиночество, ничего впереди. О смерти я мечтаю, как об избавлении. И потом — знаете что? Не будем отравлять последних минут пустыми и пошлыми уговорами и спорами. Мне сейчас так хорошо, так легко.

Человек стоит на берегу тихой речки и, вдыхая запах травы, безмятежно любуется видом залитой солнцем полянки и темно-синего дальнего леса на горизонте. Кто-то подкрадывается сзади и вдруг с размаху ударяет созерцателя палкой по затылку…

Сейчас я, приблизительно, был в положении этого выбитого из колеи созерцателя жизни…

— Ну, бросьте! — сказал я неопределенно. — Сейчас просто у вас плохое настроение, а пройдет — и все опять будет хорошо. Здоровая, интересная, молодая женщина — и вдруг такие мрачности. Как не стыдно?! Хотите — пойдем нынче вечером в театр? Она усмехнулась.

— Театр… Ах, как вы меня не понимаете! Теперь театры, и люди, и все человечество так далеко-далеко от меня. Знаете, меня даже уже немного интересует, — что там?

Я совершенно не знал, какого тона мне нужно держаться. Уговаривать, — она на уговоры отвечала только снисходительным покачиванием головы. Принять это все в шутку и, поболтав пять минут о пустяках, уйти, — а вдруг она в самом деле после моего ухода выкинет какую-нибудь непоправимую глупость.