Впусти меня - Линдквист Йон Айвиде

По мере того как вонь разлагающейся тушки распространялась по дому, их брак окончательно рассыпался в прах. Они вернулись домой на неделю раньше, чем предполагалось, не в силах больше выносить ни эту вонь, ни друг друга. Добрый дух покинул их навсегда.

Что стало с тем домом? Кто там сейчас живет?

Послышался писк, сопровождаемый шипением.

Да здесь же крыса! Где-то среди одеял!

Ее охватила паника.

Все еще закутанная в одеяла, она рванулась в сторону, ударилась о створки шкафа, распахнувшиеся от удара, и рухнула на пол. Она лягалась и размахивала руками, пока не высвободилась из пут. Преисполненная отвращения, она забралась на кровать, забилась в угол и подтянула колени к подбородку, не сводя глаз с кучи одеял, пытаясь различить малейшее шевеление. Чуть что – и она заорет. Заорет так, что весь дом сбежится с молотками и топорами и будет лупить по куче одеял, пока эта тварь не сдохнет.

Верхнее одеяло было зеленым в синюю крапинку. Кажется, там что-то шевелится? Она уже набрала воздуха в легкие, чтобы закричать, как вдруг снова раздался тот самый сипящий звук.

Я… дышу.

Да. Последнее, что она констатировала перед сном, – это что она не дышит. Сейчас она снова дышала. Она осторожно втянула воздух ртом, и опять услышала сипение. Оно шло из ее легких. Пока она спала, горло пересохло, и теперь дыхание давалось с трудом. Она прокашлялась, и во рту появился гнилой привкус.

И тут она вспомнила. Все от начала до конца.

Она взглянула на свои руки. Их покрывали ручейки засохшей крови, но ни ран, ни шрамов видно не было. Она принялась пристально разглядывать сгиб локтя, который резала не меньше двух раз – это она точно помнила. Ну, может быть, чуть различимая розовая полоска. Да. Возможно. А так – все зажило.

Она протерла глаза и посмотрела на часы. Четверть седьмого. Вечер. Темно. Она снова бросила взгляд на зеленое одеяло в синюю крапинку.

Откуда же свет?

Люстра не горела, за окном наступил вечер, жалюзи были опущены. Как же она так четко различала все контуры и цвета? В гардеробе было хоть глаз выколи. Там, внутри, она ничего не видела. А сейчас… сейчас было светло как днем.

Немного света всегда откуда-нибудь да проникнет.

Дышит ли она?

Сказать наверняка было сложно. Стоило ей задуматься об этом, как она начинала управлять своим дыханием. Может, она дышит, только когда об этом думает?

Но ведь тот, первый вдох, принятый ею за крысиный писк, – тогда-то она не думала? Правда, это было как… как…

Она зажмурилась.

Тед.

Она присутствовала при родах. Лена не видела отца Теда с той самой ночи, когда Тед был зачат. Какой-то финский бизнесмен, приехавший в Стокгольм на конференцию, и все такое. Так что при родах присутствовала Виржиния. Еле уломала дочь согласиться.

И теперь она это вспомнила. Первое дыхание Теда.

Каким он родился. Маленькое тельце, склизкое, фиолетовое, не имеющее почти ничего общего с человеком. Разрывающее грудь счастье, омраченное тучей тревоги – ребенок не дышит! Акушерка, спокойно взявшая на руки это маленькое существо. Виржиния уже представила, как сейчас она перевернет его вверх ногами и шлепнет по попке, но, как только младенец оказался у нее на руках, на губах его образовался пузырь. Пузырь рос, рос и вдруг лопнул, а за ним последовал крик – тот самый, первый. И он задышал.

Неужели?..

Вот, значит, чем был ее первый свистящий вдох? Криком… новорожденного?

Выпрямившись, она легла на спину, продолжая прокручивать в голове картинки родов, вспоминая, как ей пришлось мыть Теда, потому что Лена была совсем без сил – она потеряла много крови. Да. После того как Тед появился на свет, из разрывов хлынула кровь, и медсестры только успевали менять бумажные полотенца. Постепенно кровотечение остановилось само собой.

Куча окровавленной бумаги, темно-красные руки акушерки. Спокойствие, эффективность, несмотря на всю эту… кровь. Несмотря на кровь.

Пить.

Во рту пересохло, и она принялась снова и снова прокручивать в голове эти картинки, фокусируясь на всех предметах, покрытых кровью: руки акушерки —

провести языком по этим рукам, по скомканным обрывкам бумаги на полу, набить ими рот, высасывая до капли, Ленины разведенные ляжки, по которым струится тонкий ручеек…

Она села рывком, соскочила с кровати и на полусогнутых бросилась к ванной, подняла крышку унитаза и склонилась над ним. Ничего. Только сухие удушающие спазмы. Она прислонилась лбом к краю унитаза. Сцены родов снова встали у нее перед глазами.

Не хочу – не хочу – не хочу!

Она со всей силы ударилась лбом о фарфор унитаза, и гейзер ледяной боли взорвался в ее голове. Перед глазами все стало голубым. Она улыбнулась и упала на бок, на коврик, который…

Стоил 14,90, но мне отдали за 10, потому что, отрывая ценник, кассирша вырвала из него клок, а когда я вышла из «Оленса» на площадь, то увидела голубя, сидевшего и клевавшего остатки картошки фри из картонной упаковки, голубь был голубовато-серым… и…

…свет в лицо…

Она не знала, сколько пролежала без сознания. Минуту, час? Может, всего несколько секунд. Но что-то в ней изменилось. Ее переполнял покой.

Ворс коврика приятно щекотал щеку, пока она лежала, уставившись на покрытую ржавыми пятнами трубу, уходившую из-под раковины в пол. Форма трубы ей казалась необыкновенно красивой.

Сильный запах мочи. Нет, она не обмочилась, это… Это была моча Лакке. Выгнув тело, она поднесла лицо к полу возле унитаза, принюхалась. Лакке… и Моргана. Она сама не понимала, откуда это знает, но знала точно: это моча Моргана.

Но Морган же никогда здесь не был!

А вот и нет. Тем вечером, ну или ночью, когда они приволокли ее домой. Когда на нее напали. Когда она была укушена. Да. Конечно. Все встало на свои места. Морган здесь был, мочился в ее туалете, пока она, укушенная, лежала на диване в комнате, а теперь она видела в темноте, не выносила света и жаждала крови…

Вампир.

Вот, значит, в чем дело. Это не какая-нибудь редкая и страшная болезнь, от которой можно вылечиться в больнице, или психотерапией, или…

Светотерапией!

Она хрипло расхохоталась, перевернулась на спину и, уставившись в потолок, быстро перебрала в голове все симптомы. Мгновенно заживающие раны, солнечные ожоги на коже, кровь. Затем произнесла вслух:

– Я – вампир.

Этого не могло быть. Их не бывает. И все же ей стало легче. Как будто давление отпустило. Словно камень свалился с плеч. Она ни в чем не виновата. Эти чудовищные фантазии, тот ужас, который она вытворяла с собой всю ночь. Она ничего не могла с этим поделать.

Это было… совершенно естественно.

Она приподнялась, открыла кран и села на унитаз, глядя на струю воды, постепенно наполнявшую ванну. Зазвонил телефон. Для нее это был лишь бессмысленный сигнал, механический звук. Он не имел никакого значения. Она все равно не могла сейчас ни с кем говорить.

Оскар еще не успел прочитать субботнюю газету, лежавшую перед ним на кухонном столе. Она уже давно была развернута на одной и той же странице, и он раз за разом перечитывал текст под фотографией, от которой не мог отвести взгляда.

Статья была посвящена мертвецу, найденному вмерзшим в лед у городской больницы. В ней описывалось, как его нашли, как проходили спасательные работы. Здесь даже было небольшое фото Авилы, указывающего рукой в сторону проруби. Цитируя физрука, журналист исправил его грамматические ошибки.

Все это было крайне интересно и, безусловно, стоило того, чтобы вырезать и сохранить, но совсем не на это он смотрел, не в силах оторвать глаз.

Он смотрел на свитер на фотографии.

Под пиджаком мертвеца нашли скомканный детский свитер, и на фотографии он был разложен на нейтральном фоне. Оскар узнал его.

Ты не мерзнешь?

Под фотографией значилось, что покойного, Юакима Бенгтссона, последний раз видели в субботу, двадцать четвертого октября. Две недели назад. Оскар помнил тот вечер. Когда Эли собрала кубик Рубика. Он погладил ее по щеке, и она ушла со двора. Той ночью они с этим ее мужиком поругались, и мужик выскочил на улицу.