Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Были ли в наших отношениях ямы и буераки? Ямы для меня, иностранки, это места, где лежат покойники, где люди отдыхают. Я же горела, и процесс горения требует кислорода.

Горение — это свет высокого пламени при свете солнца. Мне, увлеченной сердцем, надо было оставаться трезвой умом. Мне требовалось уловить его психологически, а он не позволял сформулировать представление о себе, он все время посылал противоречивые сигналы, создавая разные образы самого себя. По-моему, за всем этом туманом крылась какая-то неуверенность. Он притягивал к себе и уходил. Он крал любовь у других, чтобы скрыть свою неуверенность. Он уходил во имя самостоятельности. Какое усилие, не правда ли? Он мне говорил иногда о своих сомнениях, но мне трудно было поверить, потому что он посылал слишком много противоречивой информации. Он просил у тебя постоянства и покровительства, как всякий бездомный, но взамен давал слишком мало, в лучшем случае удалялся, делая тебя слабее и этим самым как бы удерживая тебя. Как будто у него это было единственное средство. Есть в этом нечто детское. Короче говоря, я не могла себе позволить свалиться в яму. Наоборот, я была очень бдительной, живой.

Что означало присутствие Иосифа в вашей жизни? Присутствие Иосифа в моей жизни на самом деле было постоянным его отсутствием. Он именно этим и играл: показывался и исчезал, но не насовсем, держал меня на длинном поводке. Поводком был телефон. Закончилось тем, что я поехала однажды на велосипеде в телефонную компанию и попросила, чтобы мне изменили номер телефона. Потом я на время уехала из Рима в деревню и стала жить с художником Руджеро Савинио, который впоследствии стал моим мужем.

Мое отчаяние не проистекало из его отсутствия: когда он отсутствовал, я могла мечтать, а вот его присутствие приводило меня в отчаяние: тогда мое одиночество умножалось, именно рядом с ним, таким долгожданным. Он всегда куда- то спешил — на интервью, ужины, приемы. Я описывала это состояние в моих стихах[117].

Коты — это тотем Бродского. В Ленинграде вы познакомились с "кошкой в белых сапожках". Знакомы ли вы с последним котом Иосифа — Миссисипи?

Это правда, коты — тотем Бродского. Он их очень любил. Я познакомилась в Ленинграде с "кошкой в белых сапожках". Я не знала последнего кота Миссисипи, но зато знала предыдущего, рыжего, увы, забыла его имя, как-то на "р", кажется Big Red (большой рыжий). После смерти этого кота Иосиф вставил его фотографию в рамку и поставил на стол в квартире на Мортон—стрит, Я называла Иосифа в письмах Giuseppe Gatti и подписывалась Anna Gatti. В письмах его ко мне и на книгах, подаренных им, много рисунков котов. Сейчас у нас дома есть кошка Аргентина, которую мы взяли недавно по просьбе моей дочки Джеммы. Я, очарованная ее грациозностью, вспоминаю, как Иосиф всегда говорил о грациозности кошек, что они грациозны в любом положении. Он очень любил на них смотреть.

Евгений Рейн в своем эссе-рассказе "Мой экземпляр "Урании"" пишет, что Бродский вписал ваше имя над несколькими стихотворениями, с вами связанными: "Ария" (1986), "Ночь, одержимая белизной…" (1983) и "Элегия" (1986). Почему нет ваших инициалов в опубликованных версиях?

Женя написал замечательную страницу о нашей встрече в Москве[118]. Бог знает, почему Иосиф не поставил мои инициалы при публикации посвященных мне стихов. Одно из его самых последних стихотворений, опубликованное уже после его смерти, "Воспоминание"[119], это именно воспоминание о нашей прогулке и о нашей маленькой утопии. Уже после окончания нашей связи он написал в 1989-м и 1990 годах несколько стихотворений на эту тему. Я также узнала себя в "Набережной неисцелимых" в девушке с глазами "горчично- медового цвета" (7:10 и сл.). Узнала и в "Письме Горацию" (6:363–364). У меня было такое впечатление, что Иосиф иногда запутывает читателя в своих посвящениях, что он опять что- то скрывает. Он пользовался датами, названиями, посвящениями, меняя иногда сами стихи, то чтобы кому-то польстить, то чтобы кому-то досадить или просто поиграть в прятки с читателем. Это его подтексты или затексты. Он еще говорил, что женщинам следует показывать меньше того, что ты чувствуешь.

В "Набережной неисцелимых" есть, кажется, и еще одна фраза о ваших с ним отношениях: "…ни для медового месяца (ближе всего к которому я подошел много лет назад, на острове Иския и в Сиене…"). Если верить сообщениям того же Рейна, под посвящением "Ночь, одержимая белизной…" после вашего имени Иосиф надписал: "… на которой следовало бы мне жениться, что, может быть, еще и произойдет". Почему этого не произошло?

Однажды, на Пьяцца Навона, он спросил у меня: "Ну посмотри на меня, разве я похож на семьянина?"

Вы поэт и, судя по автопереводам на русский и на английский, поэт замечательный. Видел ли Бродский ваши стихи или переводы и какова была его оценка?

Благодарю вас, Валентина. Иосиф видел некоторые мои опубликованные стихи и их ценил. Однажды он сказал мне в телефонном разговоре, что читал мои стихи по-итальянски с помощью Маши Воробьевой и что это было для него самой большой радостью после получения Нобелевской премии. Он вообще любил назначать каждому свое место. Он хвалил мои письма, говорил, что когда я пишу, что-то со мной происходит, говорил, что мои письма — его капитал. И он хранил одно из моих писем в своем кошельке. Он мне писал, что ему нравится прямота моих мыслей, что мне надо продолжать писать. Но что если я хочу писать, то следует начинать с самого простого. Я навсегда запомнила этот его совет. Бродский был первым, кто одобрил мои стихи. И его одобрение было для меня чрезвычайно важно. Однажды он даже сказал, что я, наверное, пишу лучше всех в своей среде в моем городе. Что это сознание — самое главное, чтобы начать, что я могу писать, как Ахматова. Трудно мне забыть такие слова. Он ценил мое воображение, которое, по его мнению, присутствовало на моем лице, как облако на небе. Он ценил мои сравнения. Ему нравились мои переводы его стихов[120], нравилась игра ассонансов и точность перевода. Я иногда консультировалась по телефону с Иосифом во время перевода прозы Пушкина, и он мне подсказывал, как найти решение некоторых проблем. Мы однажды вместе работали в Брайтоне. Он мне подсказал нечто очень важное для перевода вообще. Эти его советы я помню до сих пор.

Меня особенно взволновало стихотворение "Кто входит в эту дверь"[121]. Оно словно написано от имени всех женщин, влюбленных в Иосифа и им оставленных. Слышали ли вы из уст Иосифа слова "Я вас люблю"?

Редко. Он не говорил "Я вас люблю", а "Мы вас любим". Ведь его было много. Целая мозаика.

Доводилось ли вам посещать его лекции или чтения? Какие впечатления сохранились в вашей памяти от публичных выступлений Бродского?

Доводилось, но не часто. Я помню его самую первую лекцию, о которой я говорила раньше. Помню, когда он читал стихи на поэтическом фестивале на вилле Боргезе летом 1983 года. Он читал свои стихи по памяти, тембром большой личности, смело, громко, но при этом всегда немного волнуясь. За это волнение я его любила.

Вы, несомненно, читали многие интервью Бродского, в частности опубликованные в итальянских и американских журналах. Вы согласитесь, что ему было свойственно всех поучать. Следовал ли он сам тем жизненным правилам и критериям, которые он столь часто формулировал в своих эссе и интервью?

Да, конечно, я читала многие его интервью. Я даже думаю, что после столь многих интервью стиль интервью как-то вошел в кровь-чернила Бродского, или, может быть, литературный стиль Бродского был естественно близок к устной речи, то есть к самим интервью. Я однажды присутствовала на его интервью для газеты "La Republica" и все время думала о том, что вот моя мама завтра откроет газету, которую она читает каждый день, и узнает, что Иосиф в Риме. Я его тогда от нее скрывала. Для нее его имя было как заноза в глазу. Разумеется, он не следовал в жизни тем правилам, о которых говорил. Тогда многие высказывания Иосифа осложняли мое понимание его. Сбивали меня с толку. Сегодня от всего этого со мной осталось редкостное богатство и сила. И тогда и сейчас самое интересное и важное для меня — это Иосиф-поэт, русский поэт: что он думал о жизни, о самых простых вещах, важен его опыт. Ради этого я терпела все остальное. Гегель писал в "Эстетике", что каждому человеку следовало бы имитировать Христа, пережить все этапы его пути. Так вот, Бродский был моей Голгофой. Пушкин писал, что страдание — хорошая школа, а счастье — самый лучший университет. Так вот, Бродский был моей школой.

Что касается того, что ему было свойственно всех поучать, это правда. Я шутя ему говорила, что он пытается меня агитировать. Поскольку на родине он все время протестовал, по- моему, потом ему просто хотелось с чем-то согласиться. Мне нравился его подход к студентам как старого учителя, старого отца — все его абстрактные рассуждения были на грани жизненного опыта. Иосиф был очень популярен среди студентов, они в конце года дарили ему или майку с репродукцией его собственной фотографии или что-нибудь в этом роде. Будучи щедрым к своим ученикам и к своим знакомым вообще, он давал им в руки тот же самый инструмент, который им понадобился бы, пожелай они ему возразить. В последние годы своей жизни, в круглых очках, он был очень похож на профессора. И это еще раз подкрепляет рассказ Марии Моисеевны о двух поэтессах, похожих на школьных учительниц. Но поэты и профессора всего лишь похожи.