Восемь глав безумия. Проза. Дневники - Анна Баркова

В президиуме зашушукались, а Плаксюткин испугался:

— Товарищи, я закругляюсь. Про литературу я зря помянул. Кто я? Рядовой читатель, мало соображающий. С установочной точки зрения я судить не могу, а только со своей, обывательской. Я лучше про Петра Петровича Загонялова да про квартиру закончу.

Президиум одобрительно закивал. Шелест и хихиканье в зале стихли.

— Хотя и сняли Петра Петровича, а все-таки он не был, что называется, эксплуататором, как, например, купец Дерьмоватов. Я тоже в торжественные дни — Седьмого ноября, Первого мая, первого января — приходил на квартиру поздравить его. И всегда он мне руку, бывало, подаст и скажет домработнице: «Сталиночка, налей стопочку товарищу Плаксюткину и закусочки приготовь». К слову сказать, к домработнице он очень гуманно относился, как настоящий советский человек с новой моралью. Одинокий он был, вдовец, дети от него ушли через какие-то идеологические недоразумения. И домработница не жила у него, а, прямо сказать, царствовала. Как он к ней относился! Как ее труд ценил! Имя-то у ней было Акулина, а он ее в Сталину переименовал. Да и Сталиной не называл попросту, а все: Сталечка, Сталенька, Сталиночка, Сталинушка. А она еще порой на него фыркала, на хозяина-то.

В зале снова захихикали; президиум, ворча, зашевелился. А увлекшийся Плаксюткин продолжал:

— А Великую Октябрьскую революцию я всем сердцем принял, никогда я те счастливые дни не забуду.

— Когда дрова грузил?

— Когда отца в Соловки угнали?

Два вопроса разрезали тишину. И она снова восстановилась, но уже какая-то судорожная, испугавшаяся чего-то.

— Да, и дрова. Для родины дрова грузил. Для Советской республики. А что отца взяли… Ну что ж, всяко бывает. Первые годы революции, конечно, надо было всего остерегаться, кругом враги. И кто служил буржуазии, тому туго приходилось. Отец отчасти и сам виноват. Не надо было ему у Дерьмоватова работать… Был бы он фабричным пролетарием, не попал бы на Соловки… А он в младшие приказчики пошел… Конечно, он никого не эксплуатировал, сам себя только… А потом от нашей дорогой родины, от компартии я все готов вынести. Ну, отец погиб занапрасно, и я согласен занапрасно погибнуть. Наше дело такое, товарищи, работать, переносить трудности и коммунизм строить… и удары, конечно, принимать. Такова, товарищи, эпоха. И не всё же удары. Вот я тридцать пять лет работал, двадцать лет ждал комнаты и дождался. За свое терпение не комнатой, а квартирой награжден. То же и с вами будет, товарищи! Работайте, ждите.

— Спасибо! — ответил прежний нахальный голос.

— А трудности, они человека закаляют, что вроде гимнастики для характера.

Президиум с увлечением зааплодировал. Жидко захлопали и в зале.

— А я, товарищи, кончаю. Спасибо дорогой советской власти за неустанную заботу о каждом маленьком труженике. Спасибо нашей родной компартии, а в частности нашей парторганизации в лице секретаря товарища Ухмыляева. (Тот выпрямился и сжал губы.) Спасибо администрации в лице начальника ДУРА товарища Дуванова, спасибо профорганизации в лице председателя месткома товарища Тудысюдова… Спасибо всему коллективу. Спасибо за квартиру! Теперь я умру спокойно, оценили мои труды… Комната… кухня… ванная… уборная… передняя. Кто имеет в Москве такую роскошь? Только знатные люди имеют. Спасибо, товарищи…

Плаксюткин всхлипнул и высморкался в чистейший носовой платок.

— Даю обещание работать не покладая рук. Хорошо работал, отлично работал. Стану сверхъестественно работать! — исступленно выкрикнул Плаксюткин.

Бешено зааплодировал президиум. Захлопал зал, зараженный чужой радостью. Начальник ДУРА встал, повелительно махнул рукой. Все стихло. Он торжественно объявил охмелевшему от счастья и удачного выступления Плаксюткину:

— Мало того, товарищ Плаксюткин. Мы сейчас с Сергеем Сергеевичем и Бонифатьем Дмитричем решили исходатайствовать вам орден «Знак Почета» за тридцатипятилетнюю беспорочную усердную службу. Вы достойны этого за ваш неусыпный труд, преданность родине и советской власти, за ваше взволнованное сегодняшнее выступление…

— С-с-спасибо! За что? Такое благодеяние!

Этого Плаксюткин выдержать не мог. Он схватился за сердце и грохнулся на пол. После соответственной суматохи явился врач, пощупал пульс, приложил стетоскоп к груди счастливца и, как полагается, пожал плечами:

— Конец!

15 июня 1957

«Стюдень»

Феофан Феофанович Тихоструйкин, старший бухгалтер отдела треста то ли «Жиркость» то ли «Техжир», уволился со службы по собственному желанию.

Стыд сказать, грех потаить, но желание то было не совсем «собственное», а вынужденное. Кое-какие, очень нежелательные на взгляд Тихоструйкина, погрешности в работе обнаружила какая-то внезапная комиссия… Ну и решено было не подводить Тихоструйкина под монастырь, т<о> <есть> под уголовный кодекс, не увольнять с соответствующей характеристикой, а освободить от работы «по собственному желанию». Сердобольные люди в тресте пожалели: старик, работает давно, до пенсии дополз, ну и шут с ним.

Оскорбленный Тихоструйкин начал хлопотать о пенсии, а в свободное время лелеять в груди змею, — мечту об отмщении. А отомстить Тихоструйкин намеревался своему сослуживцу и почти приятелю, Петру Петровичу Немцову, занявшему после ухода Тихоструйкина пост старбуха.

Тихоструйкин, как он говорил, «носом чуял», что Немцов «накапал» на него, о чем-то донес комиссии, а комиссия ухватилась, придралась и раздула кадило. В рассуждении как бы отомстить, Тихоструйкин взял книжку, сочинения Куприна, известного белогвардейца, который долго жил за границей, потом вернулся, его с почетом встретили, а он взял да и умер.

— Небось, долго в Советском Союзе жить не захотел, нарочно перед смертью приехал, — думал Тихоструйкин, — а я вот живу, всю жизнь работаю, а сейчас под зад мешалкой наладили… по собственному желанию. А за что? Подумаешь, маленькая подчистка… Начальнику в день рождения серебряный портсигар преподнес… Ну и дачу надо было оплатить.

Начальника-то, правда, вскоре сняли за кумовство… А дачка, так… деревянный одноэтажный домишко, не то что у других — виллы.

И вот вставили перо… по собственному желанию, — у Тихоструйкина даже во рту горько стало, а, подобные хине мысли не покидали его.

— В белых не был. За границу не ездил. В тюрьме не сидел. Реабилитированным не являюсь. Обыкновенный честный советский человек… Не Куприн.

Тихоструйкин принялся за чтение рассказа «Мирное житие»[62].