Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

И нет больше улицы, есть только окно, возле которого сижу я, а на втором плане — еще один персонаж, Инженер. Мы сидим друг против друга, и все наши движения скользят по черноте стекла, словно по зеркалу, дефокусированному дальностью расстояния. Губы его непрерывно шевелятся, руки движутся, вычерчивая жесты. Идет беседа. Тема — Преступление. Книги и теории, посвященные проблеме преступления, поскольку дело происходит в ту ночь, когда речь зашла о Даме с Серебряными Ноготками, в ноябре 1965 года.

Я вижу самого себя на фоне окна, выходящего на веранду над лагуной, слышу свой голос:

— Друг, детективные романы — успокоительное средство на потребу добропорядочным гражданам. Цель всей этой литературы — доказать, что идеальных преступлений нет и быть не может.

Томас Мануэл сомневается. Припоминает или хочет припомнить созвездие детективов, стоящих на полке у него в кабинете: Картер Диксон, Гарднер и О. Санто, Рекс Стаут и Ниро Вулф (и Сименон, добавляю от себя. И Хаммет, и писцы инквизиции, и сэр Эдгар Аллен По, который никогда не был сэром, и эсэсовский рейхсфюрер Вальтер Шелленберг, который никогда не писал романов и тем не менее повествовал о тщательно продуманных преступлениях с редким искусством. Но, думаю, нет особого смысла в том, чтобы перечислять столько фамилий. На моего друга они большого впечатления не произведут, а в рукописи займут еще три-четыре строчки без абзаца).

— А все эти разговоры насчет того, что от преступления все равно никакой выгоды — тоже пустая болтовня, — говорит он. Развалившись в кресле, зевает во весь рот (и я ему завидую. Хочет спать человек. Когда ляжет в постель, заснет сном праведника, уж ему-то не помешает ни звяканье велосипедных звонков, ни кошмары со Стариком-Однозубом в главной роли). Инженер встает.

— Наверное, есть миллионы преступлений, которые принесли тем, кто их совершил, огромные выгоды.

— Возможно, но в романах они не фигурируют. Мирный буржуа должен верить в незыблемость правопорядка. Если ему показать, что бывают идеальные преступления, — всему конец.

— Но ведь бывают же. Согласно определению, всякое преступление, оставшееся нераскрытым, является идеальным.

Инженер обходит гостиную раз, другой и выпаливает:

— Даже я знаю одно такое, вот так.

— Идеальное преступление?

Долгая пауза. Такое ощущение, словно мы в театре.

— Идеальнейшее. С заглавием и со всем, что положено.

— Не может быть, старина. Идеальное преступление, а ты молчал?

— Все правда, — отвечает мой друг. — Оно называется: «История Серебряных Ноготков».

— Великолепно, великий Шерлок. Перестань напускать на себя таинственность и выкладывай. При чем тут серебряные ноготки?

— При том, что она всегда красила ногти этим лаком. Серебристо-стальной оттенок, знаешь, как это выглядит?

— Go on, Шерлок, go on…[61]

Штрих за штрихом мой амфитрион рисует портрет красавицы в бликах от ядовитых овалов, серебрящихся на пальцах ее ног и рук. Под портретом дается (им, а может, и мною самим, не важно) подпись: «Шлюха высшего класса на первом этапе карьеры», и таким образом она оказывается в разряде юных дебютанток, которые сбились с пути истинного после развода и начали самостоятельную жизнь с заработков на меблированных квартирах и мелких контрабандных операциях хорошего тона. Здесь одно подвернется, там другое. После обеда короткие визиты в кафе Бенар или к Маркесу, летний отдых на Коста-Брава или на необорудованных пляжах и паи в модных лавках, чтобы обеспечить себе возбуждающее ощущение независимости. Томас Мануэл знал ее (racée, баба на все четыреста, в постели высший разряд. Старина, если бы этот «ягуар» обладал даром речи…) — на правах друга и постельного духовника он катал ее в этом самом «ягуаре», и в блаженной памяти «ланчии»[62] и — еще раньше — в своем первом «порше»[63]. Но в один прекрасный день Дама с Серебряными Ноготками вступает в связь с неким старцем из высших финансовых кругов, и тут-то начинается драма, которая в конце концов приведет к преступлению. Конец первой главы.

— Налить еще виски? — осведомляется хозяин дома.

— Шерлок из тебя никудышный, я бы на твоем месте дал вариант позаковыристее. Самостоятельные красавицы иногда томятся потребностью в отеческой опеке, и я приправил бы историю несколькими каплями эдипова комплекса.

— Разыгрывай кого-нибудь другого.

— Никого я не разыгрываю; просто иду навстречу читательским вкусам. Оптимальный вариант — старик оказывается другом ее отца. Пойдет? А то можно и не усложнять.

— Ты дашь мне досказать или не дашь?

— Please do[64], мистер Холмс.

В следующей главе начинаются сцены ревности, старик злится, — словом, избитый сюжет. Финансист страдал острой формой атеросклероза и всячески играл на своей болезни. Чуть что не по нем, начинаются предупреждения: не забывай о возможных последствиях, девочка с серебряными ноготками. О том, чтобы расстаться, не может быть и речи, это конец. Мне не пережить разрыва, девочка с серебряными ноготками. Старческие штучки: то припугнет окружающих, что накажет их своей смертью, то посулит им завещание и всяческие блага, если смерть придет не скоро и так, как ему благоугодно, то есть никогда.

Красотка хваталась за голову, бежала к Инженеру. «Томас, мне нечем дышать. Того и гляди, прикончу это чудовище. Томас, это невыносимо. Того и гляди, сделаю какую-нибудь глупость. Томас, Томас…» Она была в таком расстройстве, что даже наедине с моим приятелем думала только о старике. Это обстоятельство, признается мне в скобках Инженер, вызывало у него одно желание — крикнуть ей, чтобы оделась, и шагом марш на все четыре стороны. Честное слово.

Пускаю в ход классическую догадку:

— Побудительная причина преступления — деньги. Орудие — лекарства. Попал в цель?

— Пальцем в небо.

Обстановка, в которой Томас Мануэл ведет рассказ, как нельзя лучше подходит к детективному жанру: камин в глубине гостиной, на стене — охотничье ружье, безмолвная лагуна. А я — необходимый слушатель, горящий желанием распутать узел интриги. Ну-ка, давай.

— Все очень просто, — говорит Томас Мануэл. — План сам по себе ничуть не сложный, но совершенно потрясающий, старина. Настоящее колумбово яйцо. Всего-навсего: использовать любовь в качестве орудия преступления.

Сознаюсь, что до меня не очень-то дошло:

— Любовь в качестве орудия преступления?

— Ни более ни менее. Цыпочка возбуждала старика во время пищеварения, теперь понимаешь? Заставляла его выложиться до конца, и в один прекрасный день склероз уложил бы его в гроб. Разве не гениально?

Инженер сидит не двигаясь напротив меня, ждет ответа; позади — огромное окно гостиной.

— Ты уверен, что так оно все и вышло? — спрашиваю я.

— По крайней мере, таков был план, — отвечает он. — Но не сработал, старикан умер досрочно.

— Экое невезение.

— Вот именно. Его угораздило отдать концы в кругу семьи, врач у изголовья и все такое прочее. Но это дела не меняет. Разработано было безупречно.

Томас Мануэл снова замолкает, глядит на меня. Я не спешу высказаться по поводу плана Дамы с Серебряными Ноготками — у меня есть собственные соображения (и собственный запас сведений о детективном жанре, как у всех).

— Скажи мне одну вещь, — спрашиваю я его, помолчав. — Старик виделся с ней в тот день, не знаешь?

— По-моему, да. Во всяком случае, за обедом. Они всегда обедали вместе… А что?

— А умер он когда? В тот же вечер?

— Под вечер. Он вроде пришел домой и…

И вдруг Инженер подскочил на месте:

— Старина, неужели…

Снова усаживается в кресло, глядит на меня. Глядит пристально, ошарашенно, пытается понять, разобраться.

— Все правильно, — с расстановкой бормочет он после паузы, — тут и думать не о чем. Смерть не всегда наступает в самый момент акта. Точно… Но в этом случае, черт побери, в этом случае она его убила.

Туман, поднимающийся снизу, с улицы, по которой снуют велосипедисты, оседает на стекле. Воздух номера отяжелел от тепла.

— Убила, гадючка. Убила сразу после обеда, — продолжает Томас Мануэл почти совсем про себя. — Старикан вышел от цыпочки живехонек, но был уже готов… Удивительно, как мне это раньше не пришло в голову.

— Mors post coitum[65], — заключаю я, словно врач, ставящий окончательный диагноз. Мне больше уже не видится в окне фигура Инженера; изображение двух друзей, выхваченных из прошлого внезапно забрезжившим светом, исчезло.

XXIII

Деревня уютно расположилась в тумане, вся она — сплошное мельканье фигур, снующих вокруг светящегося грота — кафе.

Внизу, под моей сторожевой вышкой, под этим наблюдательным пунктом, откуда мне видна вся Гафейра, под бывшей лавкой, которую хозяйка пансиона превратила в столовую, и еще глубже, на тридцать, а то и на сорок пядей глубже, таятся подземные акведуки (по утверждению аббата Агостиньо), былая роскошь, следы пребывания в этом краю трибуна-завоевателя, который подписывался «Октавий Теофил, муж, обличенный консульской властью». Вокруг меня — семьи, живущие в своих лачугах на склепе, где погребена история. Велосипедисты и вдовы живых гуляют по этому склепу, по месту захоронения тысячеликой славы былых времен.