Сексуальная жизнь в Древнем Риме - Отто Кифер

В заключение процитируем фрагмент из вступительного монолога Сенеки. В его словах мы слышим скрытый мотив всей трагедии (377):

Фортуна всемогущая! Зачем ты мне,Довольному своим уделом, лживоюУлыбкой улыбнулась, вознесла меня?Чтоб страх узнал я? Чтобы с высоты упал?Уж лучше жить мне на скалистой Корсике,Как прежде, вдалеке от глаз завистливых,Где сам себе принадлежал мой вольный дух.Всегда досуг имел я для излюбленныхЗанятий. Наблюдать мне было радостноКрасу небес: природа-мать, искусница,Великие творения создавшая,Не создала величественней зрелища.Я наблюдал, как в небе Солнце движется,И Феба в окруженье звезд блуждающих,Как в обращенье неба ночь сменяет день,Как беспределен свод эфира блещущий.Коль он стареет – к хаосу слепому вновьВернется мир; последний день придет тогда,И небо, рухнув, погребет весь род людской,Забывший благочестье, – чтобы вновь земляРодить могла бы племя совершенное,Как в юности, когда Сатурн царил над ней…В пороках, накопившихся за долгий срок,Мы тонем, и жестокий век нас всех гнетет,Когда злодейство и нечестье царствуютИ одержимы все постыдной похотью,И к наслажденьям страсть рукою алчноюГребет богатства, чтоб пустить их по ветру.

Как бы «Октавия» ни была несовершенна с формальной точки зрения, мы полагаем, что эта драма достойна цитирования, поскольку является не просто подражанием греческим образцам, хотя многим обязана греческой драматургии. Уникальность трагедии в ее теме; нам остается лишь пожелать, чтобы какой-нибудь современный гений взял бы эту же тему, чтобы на ее основе сочинить действительно великую трагедию. Позже мы вновь обратимся к «Октавии» ради изображенных в ней картин нравов при дворе Нерона.

Приписываемые Сенеке драмы не одиноки в обращении к напыщенной риторике и мрачным ужасам. Риторика и ужасы составляют форму и содержание поэзии римского Серебряного века; они были облачены в эпическую форму племянником Сенеки Луканом в его грандиозной поэме о гражданской войне, «Фарсалии». Мы не найдем здесь прелестных описаний эротических сцен; автор сознательно избегает подобных ситуаций, даже когда для них представляется возможность. Лукан тратит всю свою энергию на изображение ужасов войны с обстоятельностью и живописностью, которая временами становится совершенно отталкивающей. Вот, например, несколько моментов из морского сражения под Марселем (iii, 635 и далее):

Крючьями быстро в корму вонзилась железная лапа,

Был ей зацеплен Ликид: он сразу нырнул бы в пучину,Но помешали друзья, удержав за торчавшие ноги.Рвется тут надвое он: не тихо кровь заструилась,Но из разодранных жил забила горячим фонтаном.Тело жививший поток, по членам различным бежавший,Перехватила вода. Никогда столь широкой дорогойНе изливалася жизнь: на нижней конечности телаСмерть охватила давно бескровные ноги героя;Там же, где печень лежит, где легкие дышат, – надолгоГибель препону нашла, и смерть едва овладелаПосле упорной борьбы второй половиною тела…… И смерти пример небывалыйВзорам явился в тот миг, когда, носами своимиВ море столкнувшись, суда пловца молодого сдавили.Юноши ребра и грудь от такого удара рассеклись,И помешать не могли в осколки разбитые костиЗвону брони на бортах: разодрано чрево, из горлаС кровью и желчью ползли желудка и легких лохмотья…Выпустил меткий Лигдам снаряд из пращи балеарской;Твердым свинцом он пробил виски молодому Тиррену,Ведшему яростный бой на высоком носу корабельном.Мышцы снаряд разорвал и с кровью пролившейся очиВыпали вдруг из глазниц: стоит боец, пораженныйСумраком, вставшим вокруг, и смерным считает сей сумрак[97].

Талант Лукана к мрачным описаниям не ограничивается батальными сценами. Его воображение глубоко погружается в преступления и ужасы в сцене появления фессалийской колдуньи Эрихто (vi, 515 и далее):

Нечестивица мерзкоВся отощала от лет, незнакомая ясному небу.Облик ужасный ее покрывает стигийская бледность,Клочьями космы гнетут. Если тучи и дождь застилаютЗвезды покровом своим, покидает тогда фессалийкаСклепов пустынный приют и молнии ловит ночные.Поступь ее семена пепелит на полях плодородныхИ отравляет она смертоносным дыханием воздух.Просьб не возносит богам и пеньем смиренным не молитВышних помочь, не хочет и жертв, искупленье несущих,Ведать, но любит она возжигать погребальное пламяНа алтарях и со смертных костров похищенный ладан.Вышние всяческий грех при первом ее заклинаньиЕй дозволяют, боясь тот голос вторично услышать.Души живые людей, еще не лишенные тела,Сводит в могилу она; и, судьбе вопреки, пресекаетСмертью насильственной дни; обряд похорон искаженныйВозле надгробья творит – и трупы бегут из могилы.Мертвых дымящийся прах, горящие юношей костиИз середины костра похищает, а с ними и факелРвет из родительских рук; летящие в сумрачном дымеСмертного ложа куски и ставшие пеплом одеждыЛюбит она собирать с золою, насыщенной смрадом.Если же цело в камнях иссушенное мертвое тело,Влаги в котором уж нет, чья внутренность одеревенела, —Тут-то над трупом она бушует в неистовстве жадном!Пальцы вонзает в глаза; застывшие очи ей любоВырвать; на дланях сухих грызет пожелтевшие ногти;Если удавленник здесь, то веревку со смертною петлейРвет она зубом своим; кромсает висящее телоИ соскребает кресты; в утробе, размытой дождями,Роется иль теребит кишки, опаленные солнцем.Гвозди ворует из рук и черную жидкость из тела —Тихо сочащийся гной и капли сгустившейся слизи —И, зацепившись клыком за жилу, на ней повисает.Если же где на земле валяется труп обнаженный, —Зверя и птицы быстрей накинется; но не кромсаетТрупа железом она иль руками, зубов дожидаясьВолчьих, и клочья затем вырывает из пасти голодной.Руки ее не страшатся убийств, когда нужно ей крови,Бьющей потоком живым из свежеразверстого горла…

Хватит на этом. К приведенным выше цитатам несложно добавить и другие ужасающие картины; но посреди войны, крови и убийств Лукан иногда находит и другие темы. Во второй книге поэмы содержится небольшая сцена, рассказанная в действительно очаровательном и идиллическом стиле, хотя и с несгибаемой суровостью убежденного стоика: речь идет о возвращении Марции к своему первому мужу Катону после смерти Гортенсия, которому Катон отдал ее (ii, 326 и далее):

Феб между тем разогнал холодные сумраки утра,С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция, нынеСжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону;Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, —Но, получив от нее трех потомков – награду супруги, —Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость,Чтобы два дома она материнскою кровью связала.Здесь, – ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, —С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши,В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой,Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала,Только печалью своей желая понравиться мужу:«В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели,Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала.С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась,Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимыйПрежнего ложа, Катон; верни мне одно только имяВерной жены; на гробнице моей да напишут – «КатонаМарция», – чтоб века грядущие знали бесспорно,Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.Я к тебе прихожу не как спутница радости илиСчастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья.В лагерь позволь мне пойти: безопасность и мир для чего мне?Будет ли ближе меня Корнелия к битвам гражданским?»Внял этой речи Катон; и хоть чуждо суровое времяБрачному ложу, и рок скорей на войну призывает,Он порешил заключить договор и без пышности празднойСтрогий обряд совершить, призвав во свидетели вышних.Здесь вязеницы цветов не висят, как в праздник, у входа,И на дверных косяках не белеет, спускаясь, повязка;Свадебных факелов нет, не на ножках из кости слоновойЛоже стоит, и покров золотым не сияет узором;Не запрещает жена, осенив венцом башненоснымЮной невесты чело, касаться стопою порога.И покрывала багрец, защищающий стыд новобрачной,Не закрывает сейчас головы, боязливо склоненной;Пояс в камнях дорогих не стянул широкой одежды,Шее достойного нет ожерелья, и с плеч не свисает,Только предплечья укрыв, с рукавами короткими платье.Нет! Но супругой была, сохраняя наряд свой печальный,Так же, как мать сыновей, обнимала заботливо мужа.Пурпурной шерсти краса под скорбною тканью скрывалась.Шуток обычных здесь нет; не рассеет угрюмого мужаПраздничный шум за столом, по обычаю древних сабинов.Не было подле семьи, не сошлись на свадьбу родные:Так обвенчались в тиши, довольствуясь Брутом за свата.Космы Катон запустил на своей голове непорочнойИ на суровом лице запретил появляться веселью;С дня, как впервые узрел оружие яростной брани,Стричь перестав, седины спустил на лоб непреклонныйИ борода у него отрастала, как знаменье скорби.Время имел только он, лишенный пристрастья и гнева,Весь человеческий род оплакивать. К старому ложуНе прикоснулся он вновь; даже праведной связи враждебнаВоля его. Таковы и нрав, и ученье Катона:Меру хранить, предел соблюдать, идти за природой,Родине жизнь отдавать; себя неуклонно считал онНе для себя одного, но для целого мира рожденным.Пир его – голод смирить; чертога великолепье —Крышу иметь над собой в непогоду; богатое платье —Грубую тогу надеть, по обычаю римских квиритов.Да и в утехах любви лишь одно продолжение родаОн признавал. Был он Риму отцом, был Риму супругом;Чести незыблемой страж; справедливости верный блюститель;Общего блага борец; ни в единый поступок КатонаНе проникало вовек, чтобы тешить себя, сластолюбье.

Мы привели этот отрывок в качестве верного и трогательного примера стоической концепции любви и брака. (Легко увидеть влияние этих концепций на раннее христианство.) Будучи вполне последователен, Лукан не интересуется фигурой Клеопатры; в ней он видит лишь бесстыдную потаскуху, которая покорила даже могучего Цезаря: