Самшитовый лес - Михаил Анчаров

Доктор Шура оскорбительно показал ему язык и хотел уйти.

— Стой! Пивом угощу! — воскликнул Сапожников.

И доктор Шура остался.

Из этого в дальнейшем вышло много последствий.

А потом Сапожников поехал в рижскую сторонку и волновался. Там он будет занят работой.

— Рыбы там поедим, — сказал Генка Фролов.

— А зачем? — спросил Сапожников. — Ты рыбу любишь?

— Неважно, — сказал Генка. — В каждом месте надо есть то, что оно производит.

— В общем-то правильно.

— Но это не главное… Главное, там кековское пиво.

— Какое?

— Кековское… Там есть такое место Кеково. Совхоз или колхоз — они пиво производят, даже ларьки в городе есть.

— А чем оно замечательно? — спросил Вартанов.

— Говорят — с четвертого стакана ломаются. Чудо, а не пиво.

— Откуда ты все знаешь, Гена? — спросил Сапожников.

— Живу, — ответил Фролов.

"…Полак, сын Скилура, напал на Херсонес, и жители его просили помощи у царя Митридата Евпатора.

В то время Митридат владел уже Югом и Востоком Понта Евксинского, а теперь он пожелал захватить наши берега.

Митридат послал Диофанта с флотом, и тот разбил скифов Полака и тавров и вернулся в Понт.

Но через год скифы снова напали на жителей Херсонеса, и Митридат снова послал Диофанта, и тот разбил скифов в Каркентиде в жестокой битве мечей и занял Скифию, города и столицу их Неаполь. Но Херсонес перестал быть свободным и подпал под силу Митридата и державу его.

И Пантикапей, город наш прекрасный, ждал, что будет, потому что с Востока шли сарматы. И некоторые племена, подвластные нам, отпали от нашего царства, и царь наш Перисад посылал дары сарматскому царю.

И жители города роптали и вспоминали о вольности своей. В Феодосии и Пантикапее среди скифских и меотийских рабов было волнение".

— Я хочу с тобой поговорить, — сказал Вартанов.

Это был последний день перед отъездом, и Вартанов сказал:

— Я хочу с тобой поговорить.

Они расположились на моложавой траве у каких-то давних руин. Дышали, смотрели втроем в розовое небо, в котором летали райские птички.

Вартанов сказал:

— Зачем тебе все это нужно?

— Ты про что?

— Ну ты знаешь, про что… Зачем ты живешь так, как ты живешь?

— А как надо? — спросил Сапожников.

— Надо заниматься своим делом, — сказал Вартанов. — Зачем ты лезешь в те области, где ты не специалист?

— Может быть, именно поэтому, — ответил Сапожников. — Я ничего не пробиваю из своих выдумок, я высказываю соображения. Налетай, бери. А зачем ты лез в здешние дела и махал руками? Вот и я поэтому.

— Но я же махал руками, потому что было все очевидно!

— А может быть, и мне очевидно?

— Не может этого быть, — сказал Вартанов. — Ведь я тебя знаю вот уже сколько лет. Ты теперь и в историю лезешь.

— Да, — сказал Сапожников. — Я влез в историю. Потому что без истории уже нельзя.

— Но у тебя нет достаточных знаний. Знаний. А все знать нельзя.

— Одному знать нельзя, — возразил Сапожников. — А всем вместе можно.

— Но так оно и происходит на деле. Знают все больше и больше… а разве все счастливы, — сказал Вартанов и перебил сам себя: — Это поразительно и смешно. Сегодня Станиславского не приняли бы в театр потому, что он не кончал студию имени Станиславского… а Ван Гог и Гоген считались бы самодеятельностью. А уж о Циолковском и говорить нечего. С ним и говорить не стали бы. Он не окончил Авиационного института, не служил в НИИ и не имел знания.

— Ладно… разберемся, — сказал Сапожников. — Могу еще добавить монаха Менделя, основателя генетики, каноника Коперника, основателя нынешней астрономии, химика Пастера, основателя микробиологии. Ну, этого все знают.

— И химика Бородина тоже все знают, — резвился Фролов, — и доктора Чехова тоже все знают.

— Сухопутного офицера Льва Толстого и морского офицера Римского-Корсакова, — начал смеяться Вартанов и долго смеялся.

— Искусство не бери, — вмешался Фролов. — В искусство всегда откуда-нибудь переходят. Ты науку бери и технику.

— Кончай, — сказал Сапожников. — Кончай ржать. Заболеешь.

Вот уже больше сотни лет делают попытку подменить творчество образованием. А ведь образование — это чужой опыт творчества, и он часто глушит твой собственный.

Чужой опыт предоставляет только выбор. Не больше. А не выход. Выход — это не поиски выбора. Выход лежит над выбором. И его надо открыть. Выход — это изобретение.

— Фактически ты занимаешься искусством, а не наукой и техникой, — говорили Сапожникову. — Тебе нужно свободное творчество, а наука и техника связаны с планом. Они чересчур дорого стоят.

— Ты дай мне план, и я придумаю, как его выполнить, — отвечал Сапожников.

— Но ты же заставишь меня потом пересматривать план? А это огромная работа.

— Я могу придумать, как облегчить и ее.

Конечно, он не имел в виду одного себя. Одному везде не поспеть. Он имел в виду таких, как он, их немало, а было бы больше, если бы поверили, что человек от природы может больше, чем он может, когда он размышляет по внутренней потребности.

И тогда он не бегает от противоречия, а открывает выход, лежащий выше противоречия. Человек прислушивается к себе и слышит тихий взрыв. И ему радостно. Выше этой радости нет ничего. Потому что выход — это освобождение.

— А если у тебя не получится?.. В тебе и в этом способе чересчур большая степень ненадежности, — говорили ему.

— Это надежность, — отвечал Сапожников, — Только она по другому выглядит. … — А почему ты Мемориал не смотрел? — спросил Фролов. — Пойди посмотри… Почему ты не смотрел?

— Не пошел, — сказал Сапожников.

— Я знаю, что не пошел. Я спрашиваю почему?

— Потому.

— Ну ладно. Как хочешь, — сказал Вартанов.

И они ушли. Солнце садилось. Прелесть уходящего вечера. Вартанов и Фролов уходили по вечернему шоссе.

Оставалось еще часа три до отъезда.

Вечер был прекрасно-печальный и такой тихий, что когда Сапожников кокнул крутое яйцо об камень чужих руин, а потом стал его облупливать, то хруст скорлупы, наверно, был слышен на километры. Хруст был — как будто динозавр ел динозавра.

Они ему оставили еще и банку майонеза, который по прихоти эпохи начал становиться дефицитом, в моду вошел. А чем открыть эту банку — он не мог придумать, не мог изобрести. Представляете себе — не мог!

Значит, жизнь его прошла попусту. Убедили. Ну и что хорошего?

Сапожников не пошел смотреть Мемориал. Он старательно его обогнул и пошел в поле, туда, где виднелся на равнине зеленый кустарник и отдельные деревья. Почему он туда пошел, он сам не знал, какая-то сила притягивала его к этой зелени. А над зеленью ласково вечереющее небо. Он понял, что проиграл, понял, что жизнь его была ошибкой. И что если бы можно было первую жизнь прожить начерно, то вторую он бы жил набело. По-другому. А сейчас, наверно, надо было начинать жить по тому счету, по которому жил Генка Фролов. Фролов жил по отпускам. Он знал точно, сколько ему еще отпусков осталось до пенсии.