Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

Бенедикта была в прежнем состоянии, ни заметного улучшения, ни заметного ухудшения, балансируя между глубокой депрессией и внезапными взрывами бурной нежности — периодами почти полного прояснения рассудка, так это можно было бы назвать. Однако в любом состоянии она по полдня лежала в тёмных комнатах, шторы задёрнуты, курятся свечи. «Однажды я вдруг поняла, что люди превратились в тени — бесплотные, безличные». Я было сделал понимающую мину, но не удержался и сказал: «Разумеется, кроме Джулиана?» Потом, конечно же, угрызения и кошмарные сны, где Джулиан сидел у моей кровати, маленький человечек с вампирьим рылом, глядя на меня двумя горящими угольками. Я, конечно, знал, чего не хватает всем подобным женщинам, — инъекции доброй дозы свежей, пахнущей солёным ветром спермы поэта. Удивительно, как помогает нервным женщинам. Чего, как мне кажется, не хватает всем нам, — и тут я мысленно копирую Кёпгена, который обожает чтото изрекать ех cathedra, — это мифологического продолжения нашей персоны. Помню, как он заявил перед статуей старого короля, который несколько месяцев продолжал спать с мёртвой женой: «И ты ещё смеешь сомневаться, что за каждым мифологическим персонажем стоит реальное историческое лицо?» Все шло своим чередом. Я смотался в НьюЙорк, в Рио, блеснув интеллектом в хорошо продуманных речах.

И тут, совершенно непредвиденно (или только так кажется, что все случилось неожиданно), в дом на Маунтстрит в сильнейшем возбуждении явился Пулли. Он нашёл дверь приоткрытой, поскольку я ждал Маршана, чтобы поговорить с ним о химических компонентах. Таким, похожим на труп, я его ещё не видел; даже не поздоровавшись, он прошёл к буфету в гостиной и налил себе виски с содовой.

— Тактак, — сказал я.

На первый взгляд казалось, что его избили — лоб представлял собой один сплошной синяк; кроме того, сам он был весь жёлтый, словно вдруг заболел желтухой. Нет, сказал он, синяки оттого, что он свалился с лестницы, а жёлтый потому, что подхватил «там» какуюто заразу, от которой его теперь лечил Нэш.

— Как раз сегодня утром вернулся из Цюриха, а в моей берлоге все перевёрнуто, настоящий разгром. — Он со вздохом опустился в кресло и невесело улыбнулся мне — сущий печальный клоун. — В Паульхаусе, — сказал он, содрогнувшись, — мне дали, старик дал, лекарство от этой заразы. И теперь не знаю, что я сказал им, хоть убей. Ничего не помню. Это меня беспокоит. Не рассказал ли я им правду? Этого я не собирался делать. В любом случае я не совсем уверен, что это был он — Робинсон.

— Погоди минуту. Я ничего не пойму. Кто такой Робинсон? И где это — «там»?

— Извини, — виновато сказал он. — Карадок это был или не Карадок, я видел его только мельком. Сначала я был уверен, что это он; но потом, когда убрался оттуда, начал вдруг сомневаться. Может, это всетаки был Робинсон, старик. Но давай я начну с самого начала.

Вонь копры — знаешь ты, что это такое? Я до сих пор не могу её забыть. Особенно вонь гниющей копры, мешающаяся с запахом машинного масла и затхлой воды из трюма. День и ночь блевать за борт старого корыта, пропахшего палёными резиновыми подошвами. Не спорю, там очень красиво, это так; но я бы предпочел видеть эту красоту на открытках. А сырость на тех островах, приятель, — сырой ветер, сырые облака, джунгли, от которых идёт пар. А еда: свинина да плоды хлебного дерева, приготовленные чертте как и подаваемые чертте как — на листьях. Я пробыл там почти месяц и сказал себе, с меня довольно. Кроме того, я разыскал нескольких уцелевших, встретился с ними, прикинувшись представителем страховой компании, обслуживающей ту авиалинию. Оставался ещё человек по имени Робинсон, бывший священник, как мне сказали, который жил среди туземцев на какомто затерянном крохотном островке. Он тоже был на самолёте, во всяком случае, так сказали на паспортном контроле, и сумел выбраться на берег, а потом исчез. Повидимому, он вернулся домой; но последняя шхуна с копрой давнымдавно ушла, а следующей в ближайшее время не предвиделось, так что пришлось мне торчать в Пинго. Никогда не думал попасть в такую богом забытую дыру; но если тамошние дамы оправдывают свою репутацию очень любвеобильных, можно потерпеть. Только приходится привыкать к запаху местного кольдкрема, которым они мажут тело. На это тоже нужно время. Зато там много солнца, лагуна без акул, и еду приносили, завёрнутую в старую «Таймс», и я неплохо проводил время, дожидаясь, когда какаянибудь шхуна направится к Робинсону на его островок. Видимо, у него накопилось значительное количество копры и раковин, которое нужно было забрать. Так что мои розыски затягивались. Во всяком случае, я застрял там и ждал, потихоньку зарабатывая себе микоз под мышками. Расспросы в порту не слишком обнадёживали. Казалось, я напрасно теряю время. Я плохо спал, проклятые деревья так шумели. К тому же говорили, что скоро наступит сезон дождей, и мне казалось, что я застряну там окончательно. Однако она наконец появилась, шхуна, и шкипер согласился взять меня, но он предупредил, что Робинсон категорически запрещает оставаться на его берегу под каким бы то ни было предлогом; команда должна погрузить копру и тут же убраться. Повсюду расставлены знаки: «Частные владения. Проход воспрещен». Я ответил, что все же рискну, но был не в особом восторге, потому что у Робинсона наверняка было ружьё и, весьма вероятно, он способен им воспользоваться. Однажды он уже выстрелил в викарного епископа, заявившегося к нему в надежде вернуть в лоно Церкви.

Что ж, приходится идти на риск; а после нескольких недель ожидания я чувствовал, что ничего другого не остаётся. Плаванье было кошмарное: вонь, маслянистое море, кругом, казалось, одна гниль. Оно продолжалось три дня, но наконец мы подошли к маленькому островку, пришвартовались у ржавого железного причала с горбатым краном. Шхуна дала гудок, чтобы известить Робинсона о своём прибытии, но никто не появился, так что команда высадилась на причал и начала грузить копру, тюки которой, сложенные аккуратными штабелями, дожидались их, а также несколько больших ящиков с раковинами. Я осторожно, с оглядкой, прошёлся по берегу; попрежнему никого, и шкипер считал, что никто не придёт. Так часто бывало, сказал он. Он показал на холм и сказал, что деревня гдето там; и я отправился в том направлении. Местность была довольно красивой, много зелени, встречались обработанные поля; мне сказали, что все население острова составляет около шестидесяти душ — достаточно, чтобы убирать урожай и все такое. Чуть в стороне от остальных стояла довольно большая хижина, и я направился к ней, предполагая, что она принадлежит старейшине племени или Робинсону. Повсюду на пути к ней я видел прибитые к деревьям предупреждения: «Проход категорически воспрещён. Опасно для жизни!», что не слишком успокаивало. Тем не менее я продолжал идти. Подойдя ближе к большой хижине, я увидел сидящего на крыльце старика и другого, с гривой седых волос. Завидев меня, он вздрогнул и крикнул чтото нечленораздельное, похоже, в ярости. Я умоляюще замахал руками, показывая, что у меня мирные намерения, как солдат, размахивающий белым флагом перемирия, и крикнул поанглийски: «Здесь мистер Робинсон? Я только на минутку, спросить его кое о чем». Дорогой Чарлок, больше абсолютно ничего нельзя было сделать. Я был довольно далеко, но все же разглядел его. Он весь оброс волосами, борода до пояса, грива откинута назад, открывая высокий лоб, набедренная повязка и грубое подобие сандалий на ногах, то ли из коры, то ли из чего ещё. Глаза маленькие, воспалённые, и в тот момент смотрели на меня с выражением загнанного и раненого дикого кабана.

Все плыло у меня перед глазами — знаешь, как бывает в моменты сильного волнения. И коечто из того, что я увидел в те несколько секунд, я осознал только потом, когда бежал оттуда сломя голову. Например, что он держал у груди двух младенцев, он кормил их грудью, старик! Было даже видно, как по волосам у него на груди сбегает струйка молока, белого, как кокосовое. Мне показалось, что это точно был Карадок. Я хочу сказать, что так показалось мне именно в тот момент; позже я засомневался. В верхнем окне показалась женщина, крупная и довольно привлекательная, и чтото недовольно ему сказала. Все произошло мгновенно. Я неуверенно выкрикнул его имя. Он тут же опустил детей на пол, схватил ружьё, лежавшее рядом, и открыл стрельбу. Одна из пуль перебила ветку у меня над головой. Было не до увещеваний. Я пустился наутёк, пули щёлкали по камням рядом со мной. Один раз показалось, что он попал в меня, но это был срикошетивший камешек — хотя все равно больно. Наверно, у него был шестизарядный карабин двенадцатого калибра, потому что все шесть пуль просвистели рядом, некоторые чертовски близко. Я преодолел вершину холма — думал, сердце лопнет, — и помчался по склону вниз, к пристани, где команда как раз кончила погрузку. Спрятался в рубке и сидел там, пока шхуна не подняла якорь и не отчалила. Я боялся, что он может погнаться за мной до самой бухты и там пристрелить меня.