Царские забавы - Евгений Сухов

— Евдокия, а что, ежели девка уродится? От мальцов нам одни хлопоты, а вот девица была бы утешением в старости. Помнишь, я к тебе Сусанну приводил, знахарку? Так вот она сказывала, что, по всему видать, девка должна быть.

Отроки, намотав на кулаки полотнища, терпеливо дожидались конца разговора. Им не привыкать — не однажды они вытравливали плод, но в господский дом приглашены были впервые.

Здесь же стоял медный большой таз, куда будет выброшен скользкий безжизненный окровавленный плод.

Евдокия была бледна — дважды ей приходилось освобождаться от дитяти. Но то было в далекой молодости, до сватовства Данилы, и разбухшее до времени чрево легло бы позором не только на бедовую девичью голову, но и на батюшкин дом. Поглотала малость ворожейной травы девка, побродила в полночь босой по росе, как велела ведунья, и греховное дитя выскочило само.

Сейчас было иное: Евдокия уже в годах — боязно теперь рожать, не молодка ведь! Однако душить божью душу горше вдвойне.

Глянула Евдокия на молодцев, которые по приказу мужа могли переломить ее пополам, и оживилась:

— А ведь и вправду девка может получиться. А вдруг красавица будет.

— Вот что, Евдокия, рожай!

Распоясали отроки чрево госпожи и пошли восвояси.

Евдокия разродилась девицей в отмеченной срок, на день Анны, и, не мудрствуя особо, дочь назвала в честь великомученицы.

Появление дщери престарелые родители восприняли как божий дар, и всем своим существом Анна как будто доказывала это.

В отличие от сыновей, которые были непоседливы и строптивы, Анна росла на редкость послушной, и, глядя на светловолосую головку девочки, старый Данила удивлялся капризу природы — его сыновья были темноволосы, а Анна светлолица, цветом только что надоенного, не успевшего отстояться молока. О чем не мог заподозрить окольничий, так это о том, что престарелой хозяйке приглянулся молоденький конюх, который не смог устоять перед напором госпожи и сдался на прелом сене под храп и ржание лошадок.

Данила даже не подозревал, что нежность к дочери окажется куда сильнее прежней привязанности к младенцу-первенцу. Девица уродилась ласковой и была на редкость красивой. Созерцая почти иконописное творение, старый Колтовский неизменно плевал через плечо, опасаясь сглаза. Но Анна, словно бутон под теплой ласкающей дланью солнца, раскрывалась все более, а к пятнадцати годам расцвела так, что не находилось в Москве молодчика, который не оглянулся бы девице вслед.

И потянулись к дому Колтовских сваты.

Данила был горд, гостей привечал всегда лаской, но отказывал всем. Он видел для дочери куда более завидную судьбу, чем участь быть женой сына стряпчего. Хорошо бы породниться с боярскими родами, а еще лучше, если бы на дочь засмотрелся кто-нибудь из княжичей.

Будет тогда почет на старости лет!

Любимицу в строгости Данила не держал — и без того девка была примерная, а чтобы наказывать ее хворостиной, так это вообще тяжкий грех! Но без наказа за околицу девицу не отпускал — погрозит окольничий Анне перстом и изречет назидательно:

— Чтобы от девичьего хоровода не отбивалась! Парням только того и нужно, чтобы девичью твердь до свадьбы сокрушить, — и, мелко хихикнув, добавлял: — Сам таким был. Так что словесам их не верь! Держитесь с подружками гуртом и в чащу далеко не залезайте. Совратят, паскудники эдакие!

Однако грех едва не случился на Ивана Купалу, когда июльское солнце разгорячило девичью голову и ночной прохлады едва хватило, чтобы остудить соблазн.

Разбрелись в тот день девоньки каждая в свою сторону, и Анна неожиданно осталась в одиночестве. А тут из-за березы шагнул навстречу девице светлолицый отрок с косматыми кудрями и загребущими руками, да так крепко прижал Анну к себе, что девка едва не задохнулась.

— Ну чего ты ерепенишься, краса, — нашептывал отрок в самые уши, — давно я тебя приметил, да вот не знал, как подойти.

— Пусти, бес! — неистово вырывалась Анна. — Закричу.

— Кричи себе, девица, кричи! После того любиться еще жарче будет! — кружил девичью голову страстным шепотом отрок. — Твои подруженьки давно по лесу разбежались, так любятся в чаще с молодцами, что треск от их ласк пошибче грохота пищалей будет.

Детина действовал умело: одной рукой задрал к самой голове ворох платьев, другой — крепко вцепился в бедро.

— Будет тебе! Уйди, негодник! — отчаянно противилась Анна.

— Ты только не визжи, девица. Расслабься, вот тогда сполна благодать получишь.

У Анны едва хватило сил, чтобы воспротивиться уговорам молодца. Всюду ей слышался шорох примятой травы, волнующий шепот любви, и обжигающая истома, которая исходила из низа живота и быстро распространилась по всему телу, вырвала из ее горла стон. Это было желание, которое грозило сорваться с губ словами: «Возьми меня! Я твоя!» Но вместо этого она завопила совсем истошно, разбудив криком тишину, а заодно перепугав кикимор и леших, которые отозвались из самой глухомани таким жутким воем, что перепугали самого Ивана Купалу.

— Уйди, злыдень! Креста на тебе нет! Уймись, поганец, батюшке на тебя пожалуюсь!

В девке оказалось столько отчаянной силы, что она сумела оттолкнуть от себя отрока, и он, упав, едва не расшибся о ствол березы.

— Дуреха, как есть дуреха! — детина чесал ушибленный затылок. — Такой благодати себя лишаешь. Как знаешь… пойду я. В лесу девок много посговорчивее, еще намилуюсь. А на день Ивана Купалы даже такой красавице, как ты, не грешно отдаться.

Сказав, растворился отрок среди деревьев. Вот и пойми, кто был: не то леший, не то ухарь молодой.

С тех пор Анна на девичьи посиделки стала появляться реже и то если подружки были чрезмерно настойчивы и едва не за руки волокли красавицу на зеленый луг, где непременно она избиралась «царевной», и наряжали ее в белое платье, украсив голову венцом из полевых ромашек.

В цвет входила девка, а за таким ростком глаз нужен, появится незваный молодец, пообдерет лепестки, а потом мыкайся с ободранной красой. Вот потому Колтовский сторожил дочь пуще глаза и частенько, спрятавшись за пнем, следил за девичьими играми, оберегая девоньку от молодцов-стервятников.

Удалась Анна. Даже среди подруг, которые были такие же высокие и статные, он видел, что подобная краса может родиться едва ли не однажды в поколение. И когда Анна являлась с гулянок, Колтовский, уподобившись в строгости суровой матушке, разглядывал на дочери платье, пытаясь выведать следы греха.

Анна оставалась невинной, как майский цвет, как первые ростки зелени среди пожухлой прошлогодней травы. Дите набиралось красы, как это делает в месяц травень береза, надевая на себя длинный, до пят, зеленый сарафан.

О чем не догадывался старый Колтовский, так это о том, что сердце Анны робким прикосновением успела тронуть первая любовь.

Это случилось в прошлое лето, когда Иван Васильевич после восьмилетней опалы возвратил с Белоозера Михаила Воротынского с семейством. Москва встретила опального боярина настороженно, и только самые близкие родичи отважились перешагнуть просторный княжеский двор, который без прежнего надзора порос крапивой и чертополохом, а по углам были такие кучи мусора, как будто каждый проходящий московит норовил бросить сор во двор немилостивого вельможи.

Михаил славился тем, что был несдержан в речах и горяч, как брызжущая через крышку кипящая вода. Даже с Белоозера князь слал государю ругательные письма, проклинал его нынешнее окружение и зло сетовал на то, что царская челядь вовремя не доставляет на его двор свежей севрюги, романеи и рейнского вина; а каждый месяц утаивает по две дюжины лимонов и фунта два меду.

Видно, эти послания доставляли государю немало огорчений, и Михаилу Воротынскому без промедления высылалось все требуемое. Более того — от себя государь слал пятьдесят рублев жалованья и множество восточной снеди.

Через неделю по прибытии в Москву государь повелел быть Воротынскому во дворце вместе с сыновьями.

Михаилу Воротынскому вернули родительские земли, а старшего князя, Андрея, государь приблизил к себе, сделав рындой. Вот тогда и повстречал молодой княжич Анну, которая однажды явилась на Сытный двор за пирогом, пожалованным царем Иваном батюшке.

Пирог был огромен, окружностью с тележье колесо, и так же толст, как пасхальный кулич. Девица отгибалась под тяжестью царского подарка, который, казалось, был выложен не мятными сдобами, а каменьями, и если бы не сладкий дух, исходивший от печеностей едва ли не за версту, можно было бы подумать, что девица несет огромный валун.

— Красавица, позволь помогу! — предстал перед Анной Андрей Воротынский, словно вынырнул из земли. — Чего так перепугалась? Или больно страшен я?

Обомлела Анна, глядючи на отрока. Хорош был детина — белокур, светлолиц, кафтан из дорогой парчи, и грешная мысль нечаянно опалило юное личико: «Вот если бы повстречать такого молодца на Ивана Купалу… Не устояла бы!»