Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

— Благолепие снизошло на землю войска оренбургского! — сказал умиленно Одноглазов.

Большеголовый, широкоплечий, но узкий в бедрах, он походил на белую редьку, наряженную в папаху, курточку, отороченную мехом, и глубокие фетровые калоши; маленькие ручки с пухлыми пальцами казались в шутку приделанными к его коротконогому, клиновидному туловищу.

«Вот ведь нескладный какой! Зато сыны у него уродились на диво. Да кабы один или два, а то целый десяток. Не иначе, помощника он имел в мужском деле, — подумал Шеломинцев, поглядывая на богатого лавочника, светлые глазки которого блестели в узких прорезях над мясистыми щеками, как стальные лезвия. — Неонилка точно его работа: така же нескладна, а парни — сомнительно. Но загребать денежки мастак, этого не отымешь».

Дед Караульников стукнул кулаком по скамейке, хотел встать для пущей важности, но размякшие ноги оказались куда ненадежнее головы. Раскачиваясь корпусом, он только поерзал на месте и, вздохнув, легко покорился пьяно-горькой своей участи. «Сидеть лучше, чем стоять, а и свалишься — не страшная мука!»

— Видать, крепко хватил ты, Тихон Захарыч, за здоровье атамана, — сочувственно следя за его напрасными усилиями, сказал подстриженный по-кержацки Конобеев, с ярко-рыжей бородой, лежавшей на груди, словно банный веник.

— Мы тоже не отстали: косушку в кадушку, да ковшом хлебали. Три дня в лежку, — похвастался Нечеухин, самый седой из пришедших бородачей, поддразнивая старообрядца Конобеева, который не только вина, но и чашки воды в компании других станичников сроду не выпил. — Брага, когда сдобрена самогоном, особенно в ноги ударят, шибат и в голову. Да ведь зачем и пить, коли пьяну не быть?! Кто толку в выпивке не понимат, тот в рай не попадет.

— Это почему же? — поинтересовался молчун Прохор Ведякин.

— Потому, что апостол Петр проспиртованных казаков в свой караульный гарнизон берет. Когда богом проклятый сатана, испуская смрад серный, подходит к райской ограде, наши выпивалы единым духом спиртным опрокидывают его обратно в преисподню.

— Мудрено чего-то врешь! Грешны твои речи, — одернул Нечеухина дед Караульников, подозрительно щуря осоловелые глазки. — Борода-то седа, побоялся бы бога.

— Он, батюшка, давно уж рукой махнул на нас, окаянных. Иначе чего попам делать, кого отмаливать? Однако все прегрешения сами начисто скостим, коли с большевиками — чтобы их язвило! — разделамся. Вот я что хотел… — Нечеухин зыркнул взглядом по двору, оглянулся на притворенную калитку, под которую, торопясь воспользоваться лазейкой, убегали со двора куры. Петух, поджав ногу, задумчиво смотрел им вслед, пока не раздался за воротами раскатисто-веселый крик соседского забияки. Миг, и на ходу по-бойцовски распуская крылья, Петька помчался за своими ветреницами! — Порядок блюдет, хоть сроду своих мокрохвосток не обижат, — одобрительно бормотнул бородач и — к станичникам: — Посоветоваться надо бы… У тебя, Григорь Прохорыч, где молоды-то?

— В пойму уехали спозаранку на рубку талов.

— Я сынов тоже отправил. Да со всех дворов молодежь поехала: рвутся в леса, как на праздник. Вот без них нам и собраться бы на станичный круг да поговорить по душам. По молодежному, так сказать, вопросу.

— Это верно, — важно одобрил Шеломинцев. — Вопрос, связанный с фронтовиками, просится на повестку…

— И то! — оживился старик Караульников. — Бывалоча, чуть что — молодежь вперед. Только дадут команду: «Пики к бою!» али «Шашки вон!» — и понеслись… Крута была молодежь, вертка. А ноне казаки с фронту убегли да под бабий подол схоронились. Такой срамоты свет не видал, чтобы казаки от боя бегали.

— Правда твоя, Захарыч. Даже уральско войско крепкое старой верой осрамилось. — Конобеев покосился на хромого холостяка Прохора Ведякина и, хотя тот был уже немолод, приказал ему: — Иди-ка ты, парень, домой, неча тут слушать!

Прохор побагровел, неловко, но споро заковылял к воротам, а бородачи тесно сдвинулись возле скамейки и начали азартно шушукаться.

Антошка Караульников отправился рубить лес с целой ватажкой батраков. В пойме он, завзятый рыбак и охотник, чувствовал себя куда лучше, чем дома, и старшие могли быть спокойны: делянку Антон после вырубки сдаст в лучшем виде.

— Был бы ты добрым казаком и настоящим хозяином, кабы не валял дурака, — ворчал, выпроваживая его со двора, злой с похмелья дед Тихон Захарович.

Антон молчал, укладывая на телеге пилы и топоры, принимая от работников старую, прожженную у костров кошму, брезент на случай непогоды, мешки с караваями хлеба, салом, пшеном, крупной картошкой. В поле всегда брали с собой туеса и горшки в плетенках с жирным сладким каймаком, моченым терном и кислым молоком. Напоследок Антон сунул в другую телегу еще два мешка с бреднем и сетью.

— Рыбу ловить? — сердито спросил дед Тихон, услышав глухой стук грузил и шуршание балберок, но подумал о душистой, наваристой ушице и отмяк. — Судачков домой прихвати и, ежели карасей на озере зацепишь, выбери десяточка два запечь в сметане.

Фрося на своем дворе, помогая Нестору укладывать в дрожки всякую всячину, опять удивлялась обилию доброй еды. Рабочие-то в городе и в большие праздники не видят такого…

Приглядываясь к жизни в станице, она поражалась тому, как свободно, ни в чем себя не стесняя, живут казаки. Пока не прозвучит сигнал трубача на сбор, числятся они в воинских списках, но занимаются охотой, рыбалкой, водочку пьют, а черную, тяжелую работу в хозяйстве выполняют женщины да батраки.

То-то казаки так и распинаются за свою «волюшку»: дома и амбары — полные чаши, и все вокруг, что можно охватить взглядом, навечно казачеству отписано: и леса, и земля, и реки, и небо.

Нестор с кудрявым «виском» из-под папахи набекрень, одетый в простое полупальто поверх поношенного мундира и брюки без лампасов, заправленные в добротные сапоги, прыгнул на тележку и, разобрав вожжи, помог сесть Фросе. Лошади побежали рысцой…

Уже начался ноябрь, а погода стояла чудесная. Бодрило и радовало наступающее розово-холодное утро с белой изморозью на кустарниках и тонких от сухости осенних травах. Над станицей в быстро светлевшем небе курились ранние дымки. Кресты на могилах, кованные из железа, казалось, хватали распростертыми черными руками близкую над косогором красную полосу зари, слушая несущиеся от кузни звонкие удары молотов.

Что там ковали? Мало ли нужд у конников-земледельцев; одних из полка встречают, других провожают, а может, и новые кресты ладят на погост…

— Уходят фронтовики из лазаретов домой, а не всякую рану дома вылечат, — сказал Нестор, нахлестывая вожжами крутые бока лошади и тоже вслушиваясь в печально-мелодичный перезвон наковален.

Фрося, в старом пальтишке Харитины, сидела, свесив ноги и подобрав подол юбки так, чтобы не захлестнулся в колесо. Прислонясь к Нестору, она тихо радовалась, поглядывая на густую урему под яром.

Как хорошо было здесь в осеннее разноцветье! Но и сейчас тянули, приковывали взгляд эти леса шелковым отливом голых вершин, таких густых и тонких, что отдельные рощи походили на бурые, соловые, светло-серые и розоватые меха. Понизу темнела кайма кустарников, почти черных на блекло-зеленой и желтой осыпи листьев, и синели в золотой оправе речного песка гладкие зеркала воды — старицы да озера.

«Неужели все это наше… и мое? — думала Фрося, снова удивляясь. — У нас, в Нахаловке, тысячи людей, а ни одного деревца!»

— Смотри, — сказала она, теребя Нестора, — это ни на что не похоже!

И он сам удивился неожиданной новизне картины, возникшей на косогоре: золотые скирды цепочкой на сине-черном крыле леса.

— Что за лес такой?

— Ольха растет в степи по мочажинам. Негодное дерево, мозглое — ни в постройку, — ни на дрова.

— Спасибо, что так растет: голо ведь в степи. Летом тень, зелень и от ветра защита, а сейчас просто хорошо. Я деревья плохо знаю, но ежели растут — значит, надо.

Нестор засмеялся, погнал лошадь быстрее, чтобы, сделав круг, показать Фросе этот лес, никчемный и некрасивый, по его мнению.

Однако он сам удивился тому, как фантастично выглядели красно-бурые и темно-коричневые вблизи заросли ольхи, макушками похожие на засохший сосняк. Стволы обнаженных деревьев стояли вкривь и вкось, теснясь вдоль узкой лощины. За кривым их частоколом повсюду блестела вода.

Работники, подъехав на своей телеге, с недоумением поглядывали на молодого хозяина. Нестор спохватился, повел рукой в сторону поймы:

— Айда на делянку!

Снова спускались с бугра окружной дорогой. Где еще было такое утро? И резвый бег сытой лошади, и бодрящий студеный воздух, и разлив зари над лесами, над текучей и неподвижно стоявшей водой, уже схваченной у берегов тонкой коркой льда, — все подарок душе. А главное, Нестор рядом, родной и близкий.