Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

Наконец он добился своего: он сослался на того доброго следователя, и опять-таки добрая фирма сжалилась над ним, и он получил пишущую машинку. Пусть не новую, подержанную, зато в хорошем состоянии, цена 150 марок, тридцать марок аванс, остаток — сто двадцать марок наличными.

О господи, как он первое время радовался этой старой пишущей машинке «мерседес»! Как он тер и гладил ее, пылинки сдувал, все пробовал печатать и прислушивался к звонку в конце строки!

Но странное дело: живет он не в комнате, а прозябает в этой конуре, в дыре, где можно разве что переночевать. Залог будущего накрыт клеенчатым колпаком: а может, встать и пойти предлагать свои услуги?

Хорошо, хорошо. Он уже встал, идет; полтора часа телефонная будка на главпочтамте занята, потому что он переписывает в ней половину адресов из телефонной книги…

Затем он отправляется в путь. Два раза звонит, два раза беседует, оба раза ему отказывают, и он отправляется назад в свою нору, в проклятую постель. Заваливается на нее не снимая даже ботинок, зачем, ведь не знаешь, будет ли у тебя сегодня еще желание снова их надеть… Прямо в одежде на простыню, думать… Был вором, вором и останусь, вот и весь сказ.

Придется быть вором, иначе и не выходит; ну хорошо, найду заказ — другой, но как на них жить?..

А деньги тают, даже если есть понемногу, деньги все равно тают. Десять марок девяносто пять пфеннигов между ним и неизвестностью, а что потом?

Можно загнать вещи, загнать машинку, а потом что? Можно отказаться от этой конуры, переселиться в ночлежку, можно даже спать у попов, а дальше что? Решайся, Куфальт, решайся! А что будет после того, как решишься?..

И вот Куфальт сидит на скамейке на берегу Аусенальстер и обдумывает решение. При сем он съедает все четыре булочки и кусок ливерной колбасы; вкуснятина, волноваться о своем аппетите ему не приходится. Если бы все обстояло так же хорошо!

Странно, что за последние сумасшедшие недели воспоминания о Центральной тюрьме в маленьком городке всплыли в памяти словно счастливый островок в окутанном туманом сером море жизни. Разве это было не прекрасно? Жил себе преспокойно в камере и не думал ни о деньгах, ни о голоде, ни о работе, ни о крыше над головой!..

Утром вставал, драил камеру, шел на прогулку, во время которой болтал с другими братьями по несчастью, вязал сети — время летело, на обед давали горох, и все радовались, или баланду, и все негодовали, зато радовались завтрашней чечевице — что ни говори, и впрямь счастливый островок.

Неудивительно, что на этом островке всплыла круглая белобрысая тюленья голова Малютки Эмиля Бруна с голубыми, как озера, глазами! Эмиль был прав, лучше бы он пошел с ним, а не поехал в Гамбург.

Ведь было два пути: путь Бацке (вором был, вором и останусь) и путь Бруна (однажды совершил преступление — больше никогда в жизни). А я, Вилли Куфальт, — дурак, вот я кто, не решил для себя, не сказал ни да ни нет, вот и остался на бобах со своими талантами.

Конечно, еще не поздно было принять то или другое решение. Можно написать Бруну, что он, Куфальт, все-таки приедет, или через городскую справочную разыскать Бацке. Но ведь именно об этом предупреждал Бацке: слишком поздно. Все деньги кончились, капитала на настоящее дело, на то, чтобы провернуть, обеспечить, профинансировать его, не оказалось; надо было что-то делать второпях, а это обычно не удавалось. И денег, для того чтобы сняться с якоря и отправиться к Бруну, теперь тоже не было, а тут еще вещи — или, может, уже сейчас сплавить их? Неужели дела и впрямь обстоят так плохо?

Октябрьское солнце еще грело. В его теплых лучах мир выглядел не так уныло. Что-нибудь да найдется, только нужно решиться.

Нужно решиться.

Был еще «вариант», который в эти часы обычно гулял здесь в хорошую погоду, это была альтернатива Бацке, и «вариант» этот звался Эмиль Монте.

Да, два упаковщика проспектов почившего «Цито-Престо» встретились снова. Но в последнее время они не узнавали больше друг друга, не снимали друг перед другом шляпы, презирали друг друга.

А ведь вначале, в первый раз, оба обрадовались встрече, им было что порассказать друг другу. Куфальту о своих впечатлениях от следственного изолятора и об окончательном торжестве истины, а Монте о роспуске машинописного бюро, о том, как они умоляли, как унижались перед Марцетусом, перед Зайденцопфом, перед Яухом, чтобы над ними смилостивились и после «Престо» приняли в приют, пусть даже за полцены, что им оставалось делать на свете, этим бедным, совращенным Куфальтом и Мааком господам Дойчману, Эзеру, Фассе и прочим?

После всяческих проволочек, выговоров, унижений и нагоняев господин пастор Марцетус наконец сжалился над ними: разве мог он бросить их на произвол судьбы в вертепе большого города? И вот они вздыхают, снова встречаются с Монте, снова страдают под тяжким игом Яуха, который постоянно укоряет, бранит, наказывает их: «Еще одно слово и вас выставят на улицу! Вы ведь знаете, не так ли…»

Что до господ Енша и Маака, то они все еще находились под следствием. Эта кража — а она не была кражей со взломом — оказалась довольно сложным дельцем: разве не оплатил каждый из них часть прихваченных ими пишущих машинок? Они нахально утверждали, будто собирались и дальше платить за машинки, а поскольку деньги у них были, и деньги немалые, то доказать, будто они не собирались платить взносы, было невозможно.

Откуда знал это Монте? Монте знал все!

Потому что Монте не ползал на брюхе, Монте, как он сам часто повторял, свое в жизни отработал, Монте вернулся к прежней своей профессии!

И эта старая профессия была причиной того, что чуть ли не каждое погожее утро он прогуливался по оживленным улицам и скверам Гамбурга, которые так любили приезжие: Монте охотился за клиентами, за почтенными пожилыми господами, которые жеманились и стеснялись точь-в-точь как девицы на выданье, охотился за англичанами с кривыми зубами, которые, сделав дело, с бульдожьей яростью торговались за каждую марку.

Из-за этого и поссорились два последних могиканина славного «Цито-Престо», потому-то они и не здоровались больше друг с другом: Монте хотел, чтобы кто-то, то бишь Куфальт, стриг для него кулоны.

Точнее говоря, поссорились они из-за курева, этого источника всех ссор в тюрьме и на воле. Об остальном можно было бы договориться, но в вопросе курева Монте проявил черствость души и мелочность: отсюда и размолвка.

При первом свидании все, конечно, было в самом наилучшем виде. Оба оживленно болтали друг с другом, Монте то и дело протягивал Куфальту свой толстый портсигар, он, конечно, заметил, что Куфальт на мели. Во-первых, потому что тот курил только «Юно» за три тридцать, а Монте «Аристон» за шесть марок, а во-вторых, потому что у Куфальта было всего три сигареты, а Монте мог спокойно сказать: «Когда кончатся, купим в ближайшем ларьке еще».

Ну да ладно, все прошло как нельзя лучше. Куфальт накурился вволю, и они договорились на следующий день встретиться на том же месте.

Но на следующий день Монте принялся рассказывать, сколько у него неприятностей с клиентами из-за денег. Ему позарез нужен был человек, который бы вместо него доил клиента, как он это называл, то есть нужен был компаньон, который за двадцать пять процентов дохода находился бы поблизости и, как только господа снимали верхнюю одежду, делал бы ревизию наличности.

Господи, да нет, зачем хапать бумажник? Не хапать, ни-ни, не красть его, а только для облегчения расчетных операций, не так ли, взять, скажем, купюру марок в десять? Конечно, можно и марок пятьдесят, если бумажник набит деньгами.

До этого все шло гладко: помня, что есть на свете щедрый Монте, Куфальт не взял с собой курева, а то и дело прикладывался к серебряному портсигару. Но вот наступил момент, решающий момент, предложение было сделано, ждали ответа, и тут Монте показалось, что на лице Куфальта отразилось некоторое колебание, своего рода предвестник отказа.

Тогда Монте обстоятельно разъяснил, что при таком раскладе тот вообще ничем не рискует: есть-де параграф 173, а клиенты Монте этот параграф шибко уважают. Кроме того, он научил бы Куфальта, и тот бы быстро сообразил, где стоило рискнуть, а где нет.

Говоря это, он мечтательно заглянул в свой портсигар, взял сигарету, посмотрел на Куфальта, закурил, потом опять взглянул на Куфальта и, дымя сигаретой, говорил, говорил без умолку…

А Куфальт принадлежал к тому типу людей, которые могут смотреть на курящих, только когда сами держат в зубах сигарету. Он вдыхал тонкий аромат «Аристона», уж он-то понял, почему Монте так на него смотрел.

Конечно, само по себе предложение, может, было не таким уж плохим, однако Куфальту оно чем-то не понравилось, во всяком случае, над ним стоило крепко подумать, но если этот парень, этот херувим, сидевший рядом с ним и пускавший ему дым в лицо, решил, что он, Куфальт, у него на крючке, он сильно просчитался!