...Имя сей звезде Чернобыль - Алесь Адамович

— Да никто и никого не вывозил. Откуда вы взяли?

— Знаем откуда,

— И вас никто не собирается.

— А зачем эти эшелоны? Что они тут делают, стоят?

— Вам же сказано; ситуация полностью контролируется, полностью!

— Слышали мы, слышали эти разговоры!

— Ну что вы, хотите уехать?

— Не хотим мы уехать. Пусть, кто хочет, уезжает.

— Так чего вы хотите?

— Зачем эти эшелоны? Что это означает?

— Стоят и стоят. Кому — какое дело?..

35. Аня уже у собственного дома, уставшая, измученная, но очень спешит. Отпирает замок, с порога вслушивается, что и как тут, устремляется туда, где оставила мальчика. Не находит в спальне, ага, значит, соседи забрали! Взгляд задерживается на включенном телевизоре, там показывают какие-то ползающие странные машины и диктор объясняет, что это роботы, и они заняты очисткой территории, помещения взорвавшейся Чернобыльской станции. Бульдозер без человека прополз какие-то метры, сдвигая куски асфальта, остановился, замер.

И тут Аня увидела, что мальчик сидит в кресле, поджав ножки, почти голенький, а у рта, на подбородке какие-то темные полосы. Он не спит, он без сознания, а может быть, умер! Бросилась к нему, упала на колени, обхватила:

— Сыночек! Сыночек! Женечка!.. Что, что с тобой?.. Прости, прости нас!

Медленно открыл глаза, не узнавая, серьезно и как-то очень строго рассматривает лицо Ани.

— Ну что ты, что с тобой, сладенький мой, славненький?..

— Мама? Я знал, что это ты. Мама! Ты меня нашла?..

— Нашла! Нашла! Это я. Сейчас, сейчас мы…

Берет его в охапку, несет на диван, бежит за полотенцем, стирает с лица страшные пятна.

— Доктор нас посмотрит, и всё будет хорошо!

— А что это? — мальчик рассматривает кровь на полотенце, и тут же сам успокаивает: — Не бойся, это у меня десна. (Показывает, раскрыв рот.) Давно, ты не бойся, мама.

36. Спят в одной постели, Аня и мальчик. Она его обхватила рукой, чтобы чувствовать, что он здесь, рядышком. Лежит с открытыми глазами, а по потолку ползают тени, какие-то пятна света движутся. В глазах ее тревога: так похожа ночь эта на ту — перед катастрофой.

И так же, как тогдаа, закрывает глаза и засыпает. И снова сон, в который раз один и тот же: она парит над реактором, видит, как в чреве его кто-то лежит, кто-то живой. Перевернулся к ней лицом — Костя! Смеющееся лицо Кости!

— Не смей! — кричит она. — Почему ты смеешься? Не смей!

Вдруг погас за окном свет. Не просто во дворе погасли фонари, а как бы во всем городе. Аня открыла глаза, поднялась с постели. И дальше всё делает странно размеренно, обдуманно, неторопливо-деловито. Собрала одежку мальчика, положила на стол перед кроватью. (В комнате вроде бы темно, но и какое-то свечение там, где Аня что-либо делает, куда движется.) Взяла свое платье, одевается, надела туфли.

И пошла тихонько к дверям. Странно, будто фонарик кто-то несет перед нею.

37. Идет по городу, по улице и всё то же происходит: свет, свечение белой собачкой впереди нее бежит.

38. Уже день, но какой-то без солнца, хотя небо чистое, без единого облачка. Аня идет по широкой автостраде, на которой, куда ни кинь взглядом, ни одной машины. И только, как камнем, падают мертвые птицы. Идет среди ржи по полевой дорожке. Идет через луг.

Выходит к своему городу со стороны реки. Непонятным образом переправилась через нее и оказалась на том самом месте, где когда-то сидела, вязала, а Костя рыбачил.

Идет по городу, по улице Припяти — ни души. Детские песочницы, качели, сказочные домики во дворах. И много машин, брошенных, стоящих как попало. Бронетранспортеры.

И птицы, очень много птиц — под ногами, дохлых.

Вдали виднеется здание атомной станции, оно уже как бы в черте города. Чернеет на фоне серого неба что-то вроде высокого ящика. Похоже на прислоненный к небу, стоймя поставленный, гроб.

Аня всё ближе и ближе к нему подходит, всё медленнее, а он всё выше, громаднее делается, уже отнял само небо, как бы окружает со всех сторон — этот гроб-саркофаг, прячущий и великую беду, и ее счастье, ее любовь, ее Костю.

Вдоль черной стены саркофага начали возводить параллельную стенку, видимо, для страховки — саркофаг над саркофагом. Но не видно работников, одни машины, похоже, что тоже брошенные.

Женщина зашла туда, стоит между стен — высоченной и которую только начали возводить. Слушает, вслушивается в зудящую дребезжащую тишину, безлюдье. Прислонилась спиной к саркофагу и видит, как вдруг задвигались машины-роботы, как одна, ловко подхватив каменный блок, стала укладывать его,

наращивать стену.

Женщина, прижавшись к саркофагу, смотрит, казалось, бесчувственно, как машины-роботы деловито замуровывают ее, и не делает ни малейшей попытки уйти, убежать.

Уже по грудь не видать ее, уже только голова, только глаза над стеной…

39. В странном каком-то городе по улице ходят люди все в респираторах. Мужчины — в темных, похожих на противогазы, женщины — в марлево-белых. У этого, читающего газету, из-под намордника торчат, как крысиные хвосты, усы. Женщины в парикмахерской, продающие воду и даже пьющие, — никто не снимает респираторов. И как бы не замечают их, вроде бы и не мешают. Смеются, беседуют, голоса гудят, но не разобрать — жизнь как жизнь.

40. — Женщина, вам нельзя спать; не проснетесь! Вам, мама, ни в коем случае спать нельзя!

Больничная палата, лицо Анны на подушке, запрокинутое не то от боли, муки, не то потому, что не хочет, боится смотреть.

Слышен плач-гугуканье новорожденных. Не одного, не двух, слышно, что их много в этом помещении, здании.

— Мама, смотрите, кого родили. А то скажете: не мой, подменили! Смотрите, мама!..

Аня глаз не открывает, и не понять: от слабости или страха. Слабенькое гугуканье новорожденных исчезает в какофонии голосов, перебивающих друг друга, но говорящих об одном: о том, что атомная энергетика альтернатив не имеет, что она самая удобная, дешевая, чистая и даже самая надежная. В этот хор врезаются, вклиниваются и голоса, теснящие, постепенно оттесняющие все остальные, убеждающие, что без ядерного оружия не было бы долголетнего мира, и что он невозможен без боеголовок и ракет, что без грозного атома жизнь на планете

невозможна, немыслима.

Все эти голоса, выкрики, рассуждения мчатся по пустой автостраде, по обе стороны от которой расставлены щиты: «Съезд запрещен! Зараженная местность!», «Сворачивать на обочину не разрешается!», «Заражено!», «Заражено!»

Наплыв — цифра «370». И еще одна — «60000». Голос диктора:

— «Триста семьдесят атомных электростанций уже работают. Шестьдесят тысяч ядерных боеголовок всё еще не уничтожены. Не слишком ли много атомного риска для нашей маленькой планета?

Что, это и на самом деле единственная дорога?»

По сторонам мелькают щиты, щиты: «Местность заражена!», «Заражена!», «Заражена!..»

[1987]

«ОТ НЕ УБИЙ ЧЕЛОВЕКА

ДО НЕ УБИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО»

Мы сидим за столом, спокойно пьем кофе и читаем газету, а в следующее мгновение можем оказаться внутри огненного шара с температурой около десяти тысяч градусов.

1981

5.3.1981.

А что, начинать (квантами) ту повесть? Хоть бы с этого — что потом пройдет через основной текст, как эхо из будущего, эхо надежды, а м. б., и безнадежности, а точнее — «последнего предупреждения» людей самим себе.

Произошло. Нейрохирургия или таблетки, но человек обрел инстинкт: не убий себе подобного. Абсолютный запрет существует. Для всех. Кроме тех, кто хитренько уклонился, чтобы обрести власть над всеми. Их группа, или народец маленький, или… Неважно кто, но они прежние — какими были все до таблеток. И могут убить, всё могут — во имя власти. Но других заставить не в состоянии. Что из этого следует? Проследить можно в любом направлении: опять-таки и с + /плюсом/ и с — /минусом/. И надежда, и безнадежность. Например, армия, полиция-милиция, органы… Всё прежнее, но люди иные, не убивающие. (Но мучить, отнимать свободу могут и после таблеток?). Как всё прежнее невозможно. И как дико выглядит для всех, когда они вдруг кого-то убивают. Как всё человечество на это реагирует. На одну лишь смерть. Как сейчас на «миллионную смерть» не реагирует.

Это дает возможность описать ее, смерть — ее отвратительный облик — насильственную как бы через увеличит/ельное/ стекло. Чтобы вызвать к ней отвращение — не меньшее, чем к трупоедению, ужас перед убийством…

…Главное, сама цель повести: отвращение пробудить к убийству, любому, нет, даже к тому, что вроде бы оправдано идеей, даже гуманностью, мыслью о тысячах жизней. Этим убийством спасаемых. Такая, м.б., ситуация — ну хоть бы та, где или одного ребенка, или «кнопка» и — 4,5 млрда!