Окольцованные злом - Мария Семенова

— Хорошо гостей встречаете. — Столичный генерал насупился, погрустнел, открыл огромный портсигар, принялся закуривать. — Набрали виртуозов, мать вашу.

Он не знал, что в кустах неподалеку от мишени Плещеев посадил трех спецназовцев с рогатками, вот они точно были настоящими виртуозами.

Наступила очередь боев без правил.

— Водки мне! — Фаульгабер рывком скинул куртку, разорвал тельняшку на груди и принялся разминаться — весом под полтора центнера, саженного роста, с необъятными, густо покрытыми рыжей порослью плечищами. Воздух свистел, земля гудела, гости хмурились, пятясь.

— Водка «Спецназ». — Подошел эгидовец Толя Громов, тоже голый по пояс, весь в замысловатых разводах лагерных татуировок. Он нес приготовленную заранее литровку с водой. — Закусить?

— На хрен. После первой не закусываю. — Кефирыч энергично потряс бутылку, закрутил содержимое винтом и, не отрываясь, вылил в широко разверстую пасть. — Ух ты, хорошо пошла!

Он гикнул, взъерошил волосы и, легко разбив литровку о голову, с улыбочкой повернулся к москвичам:

— Ну, кто тут хочет биться без правил?

По приказу Плещеева в это время подъехал санитарный фургон, и Толя Громов принялся вытаскивать носилки:

— Вот теперь все готово, можно начинать.

— Э, давайте, что ли, переходить к собачьим единоборствам. — Столичный генерал поежился, сразу посмотрел на часы. — У нас ведь все-таки культурная программа. В Эрмитаж еще надо успеть.

— Да вы не беспокойтесь, если что, подвезем. — Плещеев указал на санитарный фургон, но начальство бросило на него косой свирепый взгляд, и товарищеская встреча плавно перешла в собачий эндшпиль.

Москвичи привезли двух гвинейских мастиффов в шипастых ошейниках, плюшевых нагрудниках с множеством медалей. Псы держали себя вызывающе: лаяли, рычали, исподлобья посматривали на Филю и Степашку, — боевых эгидовских волкодавов, которые происхождением похвастаться не могли, зато отличались злобностью и истинно русской дворовой статью. Инструктор-собаковод, она же заместитель командира тревожной группы, Катя Дегтярева была уверена в победе своих питомцев. Со вчерашнего дня их держали впроголодь на цепи рядом с клеткой, где сидело полсотни орущих кошек. И вот началось.

— Филя, Степашка, фас! — Катя спустила волкодавов, мастиффы грозно зарычали, оскалили страшные клыки, а уже через минуту, жалобно визжа и поджимая хвосты, пустились наутек зализывать раны: один — лишившись пол-уха, другой — ковыляя на трех лапах. Победа была полной.

— Ну так чья взяла? — Начальство улыбнулось генералу из Москвы, сделало великодушное лицо. — Может, хотите матч-реванш?

— Не сейчас. Нам еще нужно кое над чем поработать. — Тот сделался суров, сухо попрощался и, построив подчиненных, принялся немедленно повышать их мастерство. — Равняйсь, смирна! Приказываю совершить пеший марш-бросок до города, форма — голый торс! Кабысдохов на живодерню! — Придерживая фуражку, он забрался в автобус и, высунувшись из окна, грозно рявкнул: — За мной!

Хмурилось осеннее небо, упруго хлестал дождь, чавкала глина под разъезжающимися ногами. Предчувствуя скорые перемены в судьбе, скулили гвинейские мастиффы.

— Да, тяжелая у них в столице служба. — Проводив гостей долгим взглядом, начальство вдруг рассмеялось, хлопнуло Плещеева по плечу: — Ну, Сергей Петрович, молодец, надрал москвичам задницу. Удачный сегодня день, памятный.

Из-под козырька генеральской фуражки его глаза светились счастьем.

— Все, братцы, по машинам, отвоевались. — Плещеев кивнул своим, и в это время проснулась его сотовая труба. Звонила Пиновская. Ее голос звенел от радости и был полон оптимизма:

— Сергей Петрович, кажется, я крепко ухватила этого Башурова за яйца.

Видно, и вправду сегодняшний день был удачным.

Дела минувших дней. 1924 год

«Где искать французских туристов? Куда завела жажда приключений? Чем они заплатили за любовь?» Хованский сбросил на пол газеты недельной давности и вытянулся на влажной от пота простыне. О факте нападения на гробницу Тутанхамона в прессе не говорилось ничего, видно арабам невыгодно было поднимать шум. Зачем? Только туристов отпугивать…

«Ну и жара». Штабс-капитан притушил папиросу о спинку кровати, рывком поднявшись, сунул хабарик за ухо и с тоской посмотрел в окно на царящую у причалов суету. Вот уже сутки в ожидании парохода на Марсель он изнывал в паршивом портовом притоне, грязном, полном воров и проституток, с названием, однако, более чем благозвучным: «Жемчужная услада Египта».

Вчера вечером здесь брабантским методом, то есть горлышком разбитой бутылки, расписали насмерть шикарную красотку, не пожелавшую отдаться за предложенную сумму. Ночью верещал в агонии задолжавший сутенер, зарезанный чилийским приемом — опасной бритвой, спрятанной в курчавой негритянской шевелюре. А уже под утро в дверь номера Семена Ильича начали остервенело ломиться:

— Жаннетта, открывай! Мы заплатим двойную таксу!

Продолжалось это, правда, недолго, за Жаннетту сегодня был разъяренный Хованский, который с ходу надавал пиздострадальцам по мозгам, и те на карачках отползли. Тем не менее день был с утра испорчен. Сколько потом Семен Ильич ни ворочался, было не заснуть, в голову лезла всякая гадость. Глядя сквозь грязное стекло на разлагающийся под окнами собачий труп, он даже вспомнил порешившего себя родителя. Может, плюнуть на все да по стопам любимого отца?

Состояние дел действительно было неблестящим. Финансов осталось мало, запас энтузиазма тоже подходил к концу, а главное, американский дядюшка, любитель погребальной утвари, судя по всему, был человеком непростым. Наверняка теперь потребует авансовый отчет и уж во всяком случае спокойно жить Хованскому в Париже не позволит — замочит или сдаст на растерзание полиции. «Ладно, там видно будет. — Семен Ильич развел мыло и принялся сбривать свои заметно порыжевшие под южным солнышком усы. — Сейчас главное — убраться отсюда подальше».

На следующий день мечта его, похоже, начала сбываться. Заскрежетали в клюзах якорные цепи, простужено взревел гудок, и ржавый ветеран, гордо названный еще в прошлом веке «Юпитером», повлек Семена Ильича к французским берегам. Правда, без особого комфорта. Где-то совсем рядом, за переборкой, с лязгом работала машина, вода плескалась в самый иллюминатор, однако этим Хованского было не пронять. Все в жизни преходяще, и неудобства эти тоже временны…

Давно уже растаял в сизой дымке африканский берег, одни только зеленые волны лениво плескались до самого горизонта. А вот память штабс-капитана с землей фараонов прощаться, похоже, не собиралась. В первую же ночь приснилась ему редкостная мерзость: будто бы очутился он в огромном, ярко освещенном факелами подземелье. Курился из кадильниц густой благовонный дым, где-то неподалеку ритмично ударяли в бронзовую доску, и под раскатистый звон металла слышалось негромкое заунывное пение: