История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим - Уильям Теккерей

Начальник Эсмонда сел на корабль в Гарвиче. Величественное зрелище являл собою мистер Уэбб, когда в алом своем мундире стоял на палубе отплывающего судна и махал шляпой под приветственные залпы береговых орудий. Юного виконта Гарри увидел лишь три месяца спустя в Буа-ле-Дюк; туда прибыл его светлость, чтобы вновь принять командование, и вместе с ним явился Фрэнк с целым ворохом городских новостей: с такой-то актрисой он ужинал, а такая-то ему надоела; дважды ему удалось опередить мистера Сент-Джона: во-первых, в количестве выпитого, а во-вторых, в милостях миссис Маунтфорд из Хэймаркетского театра (заслуженной прелестницы лет пятидесяти, в которую молодой повеса вообразил себя влюбленным); сестрица его все такая же причудница и совсем недавно променяла молодого барона на старого графа. "Не пойму я Беатрису, - сказал он, - она не любит никого из нас, - она думает только о себе и лишь тогда счастлива, когда поссорится с кем-нибудь; зато матушка, матушка, Гарри, это ангел". Гарри всячески убеждал юношу, что его долг как можно меньше огорчений причинять этому ангелу: не пить сверх меры; не делать долгов; не волочиться за хорошенькими фламандками; одним словом, наставлял его, как подобает старшему. "Что это тебе вздумалось! - отвечал ему, однако, молодой лорд. - Я могу делать все, что захочу, все равно она всегда будет любить меня". И он, точно, делал все, что хотел. Все кругом баловали его, и рассудительный кузен не меньше других.

Глава XII

Я командую ротой в кампанию 1706 года

В троицын день, в памятное воскресенье 23 мая 1706 года, моему юному господину впервые пришлось побывать под огнем неприятеля; последний, ожидая нас, расположился в боевом порядке, растянув свои ряды мили на три или более по высокому берегу реки Геесты, так что влево от него приходилась деревушка Андеркирк, или Autre-Eglise, а вправо - Рамильи, селение, давшее имя одной из самых славных и самых кровопролитных битв, когда-либо отмеченных историей.

Наш герцог встретился здесь снова со своим старым бленгеймским противником, курфюрстом Баварским, а также с маршалом Виллеруа, над которым принц Савойский одержал столь славную победу при Киари. Какой англичанин, какой француз не помнит, как закончился этот великий день! Имея преимущество в выборе места, располагая численным превосходством, поддерживаемая, кроме отличных испанских и баварских полков, всем корпусом Maison du Roy - лучшей конницей в мире, - могущественная армия Виллеруа (невзирая на удивительную отвагу всадников Королевского дома, которые атаковали наш центр и сумели прорвать его) всего за один час была наголову разбита солдатами, вступившими в бой прямо с двенадцатичасового марша под командой) искусного и неустрашимого полководца, который перед лицом неприятеля казался олицетворенным гением победы.

Мне думается, что скорее искреннее убеждение, нежели расчет (хотя, без сомнения, это был бы очень мудрый расчет), побуждало великого герцога говорить о своих победах с необычайною скромностью, как будто он не столько был обязан ими собственному замечательному таланту и мужеству, сколько воле провидения, судившего гибель врагу и его избравшего своим грозным орудием. Он шел в бой не иначе как после торжественного молебствия и непоколебимо верил, что с нами благословение господне и что победа наша предрешена. Все письма, писанные им после сражений, исполнены скорей благоговения, нежели торжества; и славу подвигов, о которых всякий капрал и рядовой рассказывал с простительной похвальбою, он приписывал отнюдь не собственной доблести или дару полководца, но лишь высокому покровительству неба, которое, видимо, считал нашим постоянным союзником. И вся наша армия думала так же, и даже противник проникся этим убеждением, ибо мы всегда шли в бой с твердой уверенностью в своей победе; французы же, после Бленгейма и нашего примечательного успеха при Рамильи, всегда заранее считали игру проигранной и верили, что сама судьба за нашего генерала. В этом бою, как и при Бленгейме, лошадь под герцогом пала от вражеской пули, и какое-то мгновение казалось, будто и сам он убит. Когда герцогу подвели другую лошадь, Бинфилд, его шталмейстер, опустился на одно колено, чтобы поддержать его светлости стремя, и в это самое мгновение ему оторвало голову пушечным ядром. Один пленный французский дворянин из Королевского дома рассказывал автору этих строк, что, когда во время атаки их конница смешалась с нашей, некий офицер ирландец узнал принца-герцога и с криком: "Мальборо! Мальборо!" - выстрелил в него из пистолета a bout portant {В упор (франц.).}, и тотчас же вслед ему грянуло еще десятка два пистолетных и ружейных выстрелов. Но ни одна пуля его не задела; со шпагою в руке, здоровый и невредимый, он проскакал, улыбаясь, сквозь ряды французских кирасир, заставил вновь сплотиться немецкую конницу, дрогнувшую под натиском неприятеля, и повел ее, вместе с двадцатью батальонами Оркни, в стремительный контрудар, тем заставив французов отступить назад, за речку, и полностью отразив единственное серьезное наступление, предпринятое неприятелем за этот день.

Генерал-майор Уэбб командовал на левом фланге, и здесь, под началом любимого своего командира, сражались солдаты его полка. Полк и полководец оправдали и на этот раз свою боевую славу; но все помыслы Эсмонда были с тревогою устремлены к его дорогому юному господину, которого за весь день он видел один лишь раз, когда тот привез мистеру Уэббу приказ генералиссимуса. После того как у Оверкирка наша конница, ударив на неприятеля в обход с правого фланга, внесла смятение в его ряды, был дан приказ наступать всем частям, и наши пехотинцы, переправившись через речку и прилегавшую к ней топь, с криками "ура!" стали взбираться по крутому откосу к месту расположения французов, которые тотчас же дрогнули и побежали. Во всем этом деле больше было блеску, нежели опасности, так как французская пехота не дожидалась случая обменяться с нами ударами пики или штыка, а канониры бросали орудия, и они оставались у нас в тылу, когда наши продолжали подвигаться вперед, преследуя отступающего врага.

Сначала войска отступали в порядке, но потом все смешалось, и возникшая сумятица обратилась в подлинное избиение французов; шестидесятитысячная армия была полностью рассеяна и разбита в течение каких-нибудь двух или трех часов. Точно внезапный шквал налетел на многочисленный и сплоченный флот, помял его, разметал во все стороны, потопил и уничтожил: afflavit Deus, et dissipati sunt {Дунул Господь, и они были рассеяны (лат.).}. Фландрской армии французов не существовало более; ее артиллерия, ее знамена, ее казна, провиант и снаряжение - все было брошено на дороге; бедняги в бегстве не захватили даже походных кухонь, а ведь походная кухня - это палладиум солдата, будь то французский пехотинец или турецкий янычар; вокруг своей походной кухни они готовы сплотиться дружнее, чем вокруг своего знамени.

Погоня и страшная резня, за нею последовавшая (ибо всякое сражение, каким бы славным оно ни было, оставляет после себя мутный осадок грабежей, жестокостей и пьяных бесчинств), продолжались далеко за пределами Рамильи. Честный Локвуд, Эсмондов слуга, должно быть, также не прочь был примкнуть к мародерам и получить свою долю добычи, ибо когда войска после боя воротились в лагерь для ночлега и капитан приказал Локвуду подать ему лошадь, тот с вытянувшимся лицом спросил, должен ли он сопровождать его честь; но его честь разрешил ему отправляться по своим надобностям, и обрадованный Джек вприпрыжку пустился в путь, лишь только господин его вскочил в седло. Эсмонд, не без препятствий и трудностей, достиг главной квартиры его светлости и там весьма быстро разузнал, где поместились адъютанты, - им была отведена одна из надворных построек на близлежащей ферме. Несколько молодых джентльменов как раз сидели там в это время за ужином, распевая песни и попивая вино. Если и были у Эсмонда какие-нибудь опасения, касавшиеся его милого мальчика, они тотчас же рассеялись. Один из джентльменов пел песенку на мотив, который мистер Фаркуэр и мистер Гэй не раз вводили в свои комедии и который был весьма в ходу среди армейцев той поры; а за песенкой последовал хор "Далеко, далеко за горами", и Эсмонд услышал свежий голос Фрэнка, выделявшийся из общего хора, голос, которому всегда присуща была какая-то бесхитростная, подкупающая задушевность, и при звуке этого голоса глаза Эсмонда наполнились слезами благодарности к всевышнему за то, что мальчик невредим и жив по-прежнему для песен и веселья.

Когда песня окончилась, Эсмонд вошел в комнату и застал там целую компанию, среди которой оказалось немало знакомых ему джентльменов; здесь же за бутылкою вина сидел юный лорд, без кирасы, в расстегнутом жилете, с пылающим лицом, с рассыпавшимися по плечам длинными светлыми волосами, самый молодой, самый веселый и самый красивый из всех. Едва завидел он Эсмонда, как тотчас же бросил свой стакан, подбежал к старому другу, обнял его и крепко расцеловал. У того голос дрожал от радости, когда он приветствовал юношу; только что, стоя во дворе, освещенном яркими лучами луны, он думал: "Великий боже! Какие сцены убийства и насилия разыгрываются сейчас в какой-нибудь миле отсюда; сколько сотен и тысяч встречали ныне смерть лицом к лицу, а здесь эти дети поют и веселятся за чашей вина; и та же самая луна, что взошла над страшным полем боя, светит, верно, и в Уолкоте, где моя госпожа сидит и думает о своем мальчике, ушедшем на войну". И, заключив в объятия своего юного питомца, Эсмонд взирал на него с почти отеческой радостью и с чувством глубокой благодарности к богу.