От Кибирова до Пушкина - Александр Лавров

Публикация антологии и обстоятельный анализ этого богатого подтекстами и перекличками метапоэтического текста — задача будущего. В настоящей статье мы ограничимся лишь отдельными предварительными замечаниями.

Прежде всего следует заметить, что к составлению поэтической антологии Сологуб подошел не как автодидакт, а как опытный мастер, филолог-профессионал. По верному наблюдению Л. Лосева, «все наши подлинные поэты были в той или иной степени филологами, литературоведами, лингвистами, критиками»[942]. Думается, что имя Сологуба с полным основанием можно поставить в далеко не полный ряд упомянутых им подлинных поэтов-филологов (Пушкин, Блок, Белый, Мандельштам и Ахматова, Цветаева и Бродский)[943].

Замысел поэтической антологии возник у Сологуба в 1920-е годы не случайно. В это время, лишенный возможности печататься (его последние сборники вышли в 1922–1923), он интенсивно работал над упорядочением своего творческого наследия — составлением «Материалов к полному собранию стихотворений» (1877–1927). Все поэтические тексты (около 4000) подлежали перепечатке с автографов, с фиксацией полного корпуса редакций и вариантов, и дальнейшей систематизации. Сологуб сопроводил «Материалы…» детальным справочным аппаратом, над которым систематически трудился многие годы — авторской библиографией к напечатанным и ненапечатанным стихотворениям, с подробными указаниями всех дат переработки текстов (несколько тысяч карточек).

Работу над «Материалами…» он продолжал до последних дней. Этот беспримерный подвижнический труд во славу поэзии, прерванный предсмертной болезнью, помешавшей его завершить, не имеет аналога в отечественной культуре, являясь образцом поистине жреческого отношения поэта к данному ему свыше дару.

Проект антологии, зародившийся у Сологуба в пору подведения итогов пятидесятилетнего творческого пути, отчасти был следствием обостренной рефлексии по поводу предписанного ему места на русском Парнасе. Гибель А. Блока, как казалось тогда, раз и навсегда определила «табели о рангах» для всех современных поэтов. Сологуб был не согласен с установившейся иерархией и, очевидно, был готов и пытался ее оспорить.

Сложившаяся еще в конце 1900-х годов в символизме и в русской поэзии той поры в целом дихотомия «Сологуб — Блок» была поводом рефлексии не только для Сологуба, ревниво относившегося к славе Блока, но и для современников (тема, заслуживающая специального исследования). Для многих Сологуб являлся поэтической фигурой, равновеликой Блоку, а для иных — его превосходящей. Поэт Марк Лещинский[944], например, писал Сологубу 8 марта 1922 года:

Дорогой Учитель! Решился, наконец, обратиться к Вам. На нашей обнищалой земле, остались только Вы, был еще Блок, но его нет. Единственный, кто мне может сказать что-нибудь, это только Вы. Я жду от Вас, Учитель, какого-нибудь указания, какого-нибудь знака. <…> Я потерял способность оценивать то, что делаю. Быть может, в молодости Вас тоже кто-нибудь поддержал советом и вниманием, не откажите и мне[945].

Небезынтересно в этой связи рассмотреть антологию «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус». В книге собраны произведения 26 поэтов; среди авторов наравне с маститыми — начинающие, пестуемые Гиппиус: Вл. Злобин (помогал составлять антологию), Г. Маслов, Д. Майзельс, Н. Ястребов и др.

Полагаясь на критерий отбора текстов, декларируемый в предисловии («Выбором стихов для сборника не руководили ни авторское имя, ни характерность для поэта того или другого стихотворения. Каждое судилось отдельно, в меру его самостоятельной жизни, его близости к полноте, — к поэзии»[946]), свои приоритеты Гиппиус расставила следующим образом:

1. Ф. Сологуб: 11 стихотворений.2. А. Блок: 10.3. А. Белый: 7.4. А. Ахматова: 5.5. З. Гиппиус: 5.

6. Д. Мережковский: 4.7. К. Бальмонт: 4.

8. В. Брюсов: 3.9. В. Иванов: 3.10. О. Мандельштам: 3.11. И. Северянин: 3.12. И. Бунин: 3.13. В. Злобин: 3.14. Г. Маслов: 3.15. Т. Ефименко: 3.16. Н. Ястребов: 3.

17. И. Анненский: 2.18. Вл. Нелединский (Вл. Гиппиус): 2.19. Р. Ивнев: 2.20. Д. Майзельс: 2.21. К. Арсеньева (Арсенева): 2.

22. М. Кузмин: 1.23. М. Лозинский: 1.24. К. Случевский: 1.25. П. Соловьева: 1.26. А. Вознесенский: 1.

Как явствует из приведенного перечня, преимущество было отдано Сологубу (вероятно, неслучайно книга открывается его стихотворением — «Иди в толпу с приветливою речью…»), Блоку и Андрею Белому; их творчество более всех других отвечало представлению Гиппиус об истинной поэзии, при этом первому (с перевесом в одно стихотворение) и второму предназначалось абсолютное первенство.

Составляя антологию (уже после 1921 года — без Блока), Сологуб предложил свою картину русской поэзии, в которой сообразно с самооценкой обозначил status quo. Он начал с державинского «Памятника», отдав дань всем значительным поэтам прошлого: представил классиков (отнюдь не всех хрестоматийными или ожидаемыми текстами) и предшественников, вплоть до «Мира поэта» К. Фофанова.

Однако основной козырной картой в замысле Сологуба, думается, были произведения ближайших современников, прежде всего тех, чей поэтический голос он ценил, независимо от градуса личных отношений: А. Блок, Игорь-Северянин, К. Бальмонт, З. Гиппиус, А. Ахматова, В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Кузмин.

Включением или невключением в состав антологии того или иного поэтического имени, а также выбором «представительского» текста Сологуб по своему усмотрению моделировал современное состояние сил на российском Парнасе.

Примечательно, например, что в его антологии отсутствуют имена Ин. Анненского, О. Мандельштама, В. Ходасевича, И. Бунина, Андрея Белого (впрочем, у последнего в строгом смысле поэтических деклараций не было), Маяковского (по понятным причинам); в то же время в нее включено стихотворение А А. Тамамшева, приятеля Сологуба, поэта ничем не примечательного, хотя и автора двух сборников: «Из пламя и света» (Пг., 1918) и «Грозовой день. Стихотворения» (Пг., 1919).

«О вкусах не спорят», и все же, как следует из «Содержания», многие «первые» поэты представлены в проекте антологии далеко не самыми показательными текстами, мотивы авторского выбора при этом остаются непонятными, их можно лишь угадывать. Например, выбирая из Брюсова, Сологуб отдал предпочтение «Одному из братьев», 1905 (тексту с характерной «сологубовской» топикой), а не его безусловным декларациям «Юному поэту», 1896, или «Неколебимой истине…», 1901; из Кузмина взял стихотворение «Светлая горница — моя пещера…», 1907, вместо более подходящего к основной идее книги «Мои предки» («Моряки старинных фамилий…»), 1907; из Гумилева — «Поэт ленив…», <1920>, вопреки ожидаемому «Мои читатели» («Старый бродяга в Аддис-Абебе…»), <1920>; из Гиппиус — «Поэту родины», а не «Колодцы» («Слова, рожденные страданьем…»), 1913, «Тише!» («Поэты, не пишите слишком рано…»), 1914, или «Свободный стих» («Приманной легкостью играя…»), 1915[947], и т. п.

В составительском выборе, априорно субъективном, прослеживается тенденция. Ощутимее всего она проявилась в отношении главного соперника: А. Блок представлен в проекте антологии стихотворением «В углу дивана» (1907).

Решение Сологуба не может не показаться странным в свете богатой парадигмы блоковских автометадискурсивных текстов: «Балаган» («Над черной слякотью дороги…»), 1906; «О, весна без конца и без краю…», 1907; «Поэты» («За городом вырос пустынный квартал…»), 1908, «К Музе» («Есть в напевах твоих сокровенных…»), 1912; «Художник» («В жаркое лето…»), 1913; «О, я хочу безумно жить…», 1914; «Жизнь без начала и конца…» (Пролог из поэмы «Возмездие»), 1917; «Пушкинскому Дому» («Имя Пушкинского Дома…»), 1921, и др.

Сологуб проигнорировал заведомо «выигрышный» блоковский репертуар и подобрал стихотворение, которое в определенном смысле коррелировало с его субъективной трактовкой образа поэта: «Этот губошлеп (он иначе его не называл) нанимал Ваньку за 3 рубля и трясся на острова, а потом писал — и тройки, и цыган, и любови. Воображал, что на тройках мчится»[948].

В поздние годы, как известно, Сологуб не скупился на резкие эпатирующие характеристики Блока и блоковской поэзии; они приводятся в воспоминаниях Е. Я. Данько, а также в созвучных им записях П. Н. Медведева (1925–1926), например:

8 авг<уста> в связи с вечером памяти Блока[949] много разговоров о нем, на вечере, ночью в поезде и дома у Сологуба.

— Бл<ок> — не русский; в нем тевтонский атавизм. Но он хотел стать русским. Выходило по анекдоту: «Я — кровяной русский. Мы с тобой земляники. — Нет, Фриц, нужно говорить: мы с тобой — землянки…» (Разговор петербургских немцев). Бл<ок> ничего не понимал в России. «Но и такой, моя Россия…» — ведь это же тупик. Достоевский так не сказал бы. Мерзость русскую он знал, и любить Россию такой он не мог. Но за этой мерзостной Россией он знал и видел другую. Бл<ок> этой России не знал. Вообще Бл<ок> ничего не знал. Вот почему он — гениальный, но не великий поэт. Великий — вот что: ты можешь взять любую точку, но с этой точки должен быть точно и ясно виден весь мир, правильная его плоскость и правильный его разрез. Как в аналитической геометрии, верная плоскость. Это было у Пушкина, Шекспира, Данте, Достоевского. Поэтому подлинно великое искусство всегда научно — в духе своем. У Бл<ока> не было ни точности, ни ясности. «И перья страуса склоненные…» — Что, что? — Ничего.