Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1 - Александр Беляев

Но что тогда было превосходно — это тифлисские бани или, лучше сказать, купальни. Бани или ванны помещаются в здании огромного протяжения, по обе стороны предлинного коридора. Каждый отдельный нумер имеет свой каменный бассейн с кранами в стене холодной и горячей минеральной воды. Около стен широкие лавки, покрытые чистыми белыми простынями. Эти купанья истинное наслаждение. Здесь они славятся еще искусством своих банщиков, которые, говорят, расправляют все косточки и суставчики, забираясь на лежащего пациента и прохаживаясь по нем и ногами, и на коленях, расправляя руками все члены, чего мы, однако же, испытать не пожелали.

Корпусный командир генерал Головин еще не приезжал, и мы, получив все нужные бумаги, отправились в Ставрополь по назначению нас в знаменитый Кабардинский полк, находившийся в Закубанском отряде генерала Засса. Впечатление, произведенное на меня этой южной столицей Кавказа, до сих пор еще живо в моем воспоминании, хотя мы пользовались здесь гостеприимством одного только нашего хозяина гостиницы господина Зальцмана, и то за свои деньги. Впоследствии, по возвращении в Россию, когда развозили пароходом, нами устроенным на Волге, армянские грузы, мы сделали большое знакомство с тифлисскими негоциантами, но в 1840 году еще никого не знали в Тифлисе.

Глава XX. Пребывание на Кавказе

Ровно чрез три месяца по выезде из мирного Минусинска, 12 июня 1840 года, мы приехали уже из Тифлиса в Ставрополь, главную квартиру войск правого фланга Кавказской линии и столицу Кавказской области. Из Тифлиса мы ехали тем же путем чрез Кавказский хребет, Крестовой горой, проезд чрез которую теперь уже был свободен от снега; потом очаровательным ущельем до Владикавказа и Грузинской дорогой до Екатеринограда. Отсюда мы ехали уже новой для нас дорогой, не представлявшей, впрочем, ничего нового сравнительно с прежней. Те же станицы, многолюдные, чистенькие, напоминавшие Малороссию своими белыми мазанками. Везде станции содержали казаки, потому почтовые лошади были превосходные и езда очень быстрая. Не доезжая Георгиевска, тогда уже заштатного города, показался гигантский Эльбрус, а за ним Пятигорье, от чего получил свое имя Пятигорск. Георгиевск тогда, в 1840 году, был небольшой, но чистенький городок; он расположен на реке Кума, и помню, что тут мы были поражены удивительною белизною пшеничных хлебов, что, впрочем, и понятно, так как тут была родина знаменитой во всем мире пшеницы-кубанки.

Вся эта линия в то время была безопасна для проезда, хотя и бывали случаи нападения, но гораздо реже в сравнении с левым флангом. Так, тогда рассказывали, как погиб один майор, приводивший маршевые батальоны (так назывались батальоны, назначенные для укомплектования кавказских войск). Он уже возвращался в Россию и на одном переезде, к вечеру, подъезжая к одному оврагу, внизу которого был мост, под мостом заметил нескольких человек и лошадей. Догадавшись, что это были хищники, он, вместо того чтоб поворотить назад и скакать к посту или станице, зарядил ружье, велел зарядить также своему человеку и начал спускаться; подъезжая к мосту, выстрелом была ранена лошадь, что помешало ему пуститься во весь дух; тогда выскочили хищники, и хотя он сделал два выстрела и, может быть, убил или ранил кого-нибудь из них, но все же они его изрубили; ямщик, тоже раненый, свалился с козел, где его и нашли сторожевые казаки, прискакавшие на выстрелы. Казаки преследовали разбойников. По линии распространилась тревога, и не помню уже, чем кончилось это преследование.

Другой случай был с женою артиллерийского полковника Мяхина, между Георгиевским и Пятигорском; на нее напали хищники, она была взята в плен и потом уже выкуплена.

Верст за шесть открылся Ставрополь; он расположен на возвышенности и очень красив, осененный садами и рощами, которые, вперемежку с белыми каменными строениями, придавали ему прекрасный вид.

В Ставрополь мы приехали в обеденное время и были очень рады встретить здесь нашего товарища декабриста Николая Романовича Цебрикова, того самого, о котором я упоминал, описывая происшествие 14 декабря. Он имел солдатский Георгиевский крест за штурм Ахалцыха и носил в петлице офицерского сюртука (он уже был произведен) Георгиевскую ленточку; а как в густых, коротко остриженных волосах его была значительная проседь, то, вероятно, его принимали более за генерала, нежели за прапорщика, так что проходившие мимо военные отдавали ему честь, при чем он крайне конфузился. Это был человек весьма оригинальный: правдивый, честнейший, пылкий до сумасбродства и либерал в душе. Он очень легко поддавался мистификации, что мы знали еще в Пятигорске, быв дружески с ним знакомы. Когда мы пришли к нему и увидели, что при нем в услужении был крепостной человек, которого он очень любил и баловал, то в шутку заметили ему: "Как это, Николай Романович, вы декабрист, а еще пользуетесь крепостным правом и имеете при себе в услужении раба?" — надо бы видеть, как он сконфузился и растерялся, приняв шутку за чистую монету; начал оправдываться тем, что взял его единственно для того, чтоб дать ему вольную, потуплял глаза, как будто уличенный в каком-нибудь дурном деле, так что мы едва удерживались от смеха и едва уверили его, что эта была шутка, что в Сибирь за своими барынями многие из крепостных девушек поехали, чтоб служить им.

У него мы познакомились с одним Преображенским полковником, фамилии не помню, который был при кончине Одоевского, нашего милого поэта и друга. При поездке нашей на Кавказ любимою нашею мечтою всю дорогу было увидеть его и Нарышкина, Михаила Михайловича, спутников наших, с которыми мы выехали из крепости в Сибирь, и как было грустно нам узнать, что его уже нет на свете. Мы очень много говорили о нем. Каким знали мы его в тюрьме, таким точно и остался он до конца: всегда или серьезный, задумчивый, во что-то углубленный, или живой, веселый, хохочущий до исступления. Он имел порядочную дозу самолюбия, а как здесь он увидел во всем блеске удальство линейных казаков (он был в Нижегородском драгунском полку, но прикомандирован к казачьему), их ловкость на коне, поднятие монет на всем скаку, то захотел непременно достигнуть того же, беспрестанно упражнялся и, конечно, не раз летал с лошади. Да, если б он был жив, то, конечно, оставил бы своей милой родине, пламенно им любимой, много прекрасных, возвышенных идей в звучных, прекрасных стихах; но ревнивая смерть нежданно похитила его во цвете лет из этого мира, и сбылось то, что он как бы предсказал, написав еще в Чите в своем стихотворении под заглавием "Предчувствие":

       И грубый камень,       Обычный кров немых могил,       На череп мой остывший ляжет       И соплеменнику не скажет,       Что рано выпала из рук       Едва настроенная лира.

В Ставрополе нам отвели хорошую квартиру у одного купца, претендовавшего на звание цивилизованного человека, но на самом деле больше подходившего к московскому гостинодворцу 1820-х годов; претензия же его на цивилизацию возродилась по следующему случаю: он имел торговые дела в Таганроге, бывал там часто и по этим же делам был знаком со многими иностранными негоциантами. Они постоянно подшучивали над его бородой, говоря, что образованному человеку постыдно носить бороду наподобие какого-нибудь мужика и что через бороду он даже лишен возможности бывать в клубе и благородном собрании (тогда борода была еще в гонении и немногие дозволяли себе это отступление от общего обычая; видно, что петровская пошлина на бороду еще тогда не утратила своей силы). Прислушиваясь к этим убеждениям, он мало-помалу начал склоняться на них, и вдруг им овладела отчаянная решимость сбрить свою бороду и открыть себе вход во все европейские собрания и получить патент на цивилизованного человека. Цирюльник сначала коротко срезал ему бороду и усы, затем гладко их выбрил — и вот готов новый цивилизованный европеец. "Но когда, после операции, я посмотрел на себя в зеркало, — рассказывал он, — то лицо мое показалось мне величиною в палец, тут, господа, я уже не выдержал и, верите ли, слеза прошибла меня. Поздравление моих друзей-искусителей, обеды с шампанским, вход в их семейства, конечно, развеселили меня; но когда я собрался домой, меня крепко взяло раздумье. Кажется, ничего дурного не сделал, а совесть стала мучить меня, как будто изменника своей родине. По приезде домой еще большая мука ожидала меня: жена сперва не узнала меня, а когда узнала, то так осердилася, что и на глаза не пускала, а потом, хотя и помирилась, но все же попрекала, зачем изменил обычаю отцов". Весь этот рассказ он сопровождал очень смешной мимикой, так что все слушавшие его от души хохотали.

По приезде в Ставрополь мы явились к начальнику штаба, полковнику Александру Семеновичу Трескину, который представил нас нашему полковому командиру генералу Ивану Михайловичу Лабынцеву, тогда известному кавказскому герою, который и назначил нас в 3-й батальон своего знаменитого Кабардинского полка, в 7-ю роту, которою командовал капитан Владимир Васильевич Астафьев. В этом полку из наших сибирских товарищей был один Вегелин. Полк наш находился на реке Лаба в отряде генерала Засса, знаменитого тогда своими летучими набегами на аулы, своею отвагою, предприимчивостью, ставшими грозою для всего враждебного нам закубанского населения, так что крикливых детей своих матери стращали Зассом. Рассказывали, что он однажды, перед каким-то важным набегом, распустил слух, что Засс умер; говорили, что и гроб был поставлен, и многие из мирных черкесов, пребывавших в отряде, пропустили эту радостную весть по аулам, а он в ту же ночь с казаками вышел из лагеря, приказав следовать за собой пехоте, совершил внезапный набег и разгромил аул. Но по возвращении, как рассказывали бывшие в экспедиции офицеры, речка, которую перешли вначале вброд, при обратном движении сильно поднялась, так что пехоту переправляли на конях, а орудия были почти покрыты водою. Эту переправу и все движение совершал отряд под прикрытием нескольких рот кабардинцев, под начальством поручика или штабс-капитана Ивана Николаевича Струкова, который геройски отбивал все отчаянные нападения черкесов. Пока переправлялась колонна и раненые; а когда уже весь отряд был на другом берегу и выстроен, он переправил свои роты также постепенно, а за остальными, подогнем орудий с другого берега, переправился и сам.