Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин

и дали мне образование, а сверх того дают деньги на костюм. Неприлично без костюма ехать к тетке в гости. Рубашку, ботинки и деньги на дорогу дают. «Но это всё, что мы с отцом можем для тебя сделать, – сказала мать. – Больше ни рубля. И ни о чем нас не проси. Потому что у нас большая семья, отец плохо себя чувствует, младшая сестра не вылезает из Елизаровского центра. Просто и не знали бы, что с ней делать, если бы не дивная девочка-одноклассница. Ходит к ней каждый день и все-все задания ей передает. Это нам Боженька послал такую терпеливицу. А у старшей твоей сестры очень крупный ребенок и трудные роды. Выживет или нет – мы не знаем».

Юра был счастлив.

– Бежим скорее на вокзал!

Выйдя из вагона в Нижнем, я выслушал горячий рассказ Крезлапа о том, что он прямо сейчас, забежав за поезд, увидел Розу с подругой, которые направлялись в другую сторону.

– Бежим скорее! Они там, в вагоне, едут в Москву!

– Этого быть не может, им высылалась телеграмма, что мы выезжаем. Как ты мог их видеть?

– Их окно остановилось прямо перед тамбуром, где я курил. Я побежал тебя растолкать, но ты не хотел подниматься. Поэтому я побежал один и вбежал в их вагон и в их купе.

– Ну и что ты им сказал?

– А что я им мог сказать? Я смотрю на них и молчу. А они смотрят на меня и молчат.

– И что потом?

– Потом я побежал за тобой, чтобы разъяснить ситуацию.

– Да нет, не может быть, им посылали телеграмму, они не должны были никуда выезжать.

– Ну бежим, посмотрим.

Но когда мы забежали за наш поезд, на следующих путях ничего не было. Никакого второго поезда.

Мне показалось это утренним наваждением. Примстилось человеку, он и рассказал.

– Ну вот, я же тебе говорил – бежим быстрее, – сказал Крезлап. – А ты-то как её узнал?

– Да ты же мне фотокарточку показывал.

Оставив этот вопрос без разрешения, мы вышли на площадь и спросили, как нам попасть на Интернациональный проспект.

– Вон мост, за ним и будет проспект.

Но оказалось, что перейти по мосту нельзя. Он был весь забит народом, плотными рядами шедшим навстречу.

Я не мог понять, откуда столько народу и почему так плотно? Мы постояли в растерянности минут пять, из упрямства никого не переспрашивая. И вдруг народ кончился. Абсолютно пустой мост. Это показалось вторым наваждением за это утро. Мы перешли мост в звенящей тишине, одни.

– О, смотри, частники, давай наймем и доедем? – кивнул мне Крезлап.

– Может быть, подождем? Спросим, как дойти до гарнизона, далеко ли?

– Ну вот ещё! Нам зачем давали деньги? Дали – и поедем.

Выяснилось, что нас прокатили двести метров и взяли аж три рубля.

– Может быть, мы погорячились? – спросил я. – Какие мы, однако, неловкие, на пустом месте вляпались.

– Да плевать я хотел. Дали деньги – я и трачу.

Мы постучались в большие зеленые ворота с большими красными звездами по обе стороны. В окошко солдат спросил: «Вам чего?» – «Да нам тетю Тоню Суворову. Она такой адрес нам дала».

Думали, он откажет, но нет – сказал: «Проходите. Вон за проходной её домик».

«Домик» для навеса со стенами было громко сказано.

Мы вошли, поставили вещи, и я взглянул на её жалостное и податливое лицо. Это был совершенно бесхарактерный человек. Он мог только услужливо улыбаться людям и со всеми ладить.

Я чинно поставил свой чешский пластмассовый чемодан, размалеванный почему-то в шахматном порядке. Неужели для чехов это не крикливо? А Крезлап поставил на лавку отцовский вещмешок времен войны. Вот так наши родители снарядили нас во взрослость. Одному слишком современный чемодан, а другому допотопный вещмешок.

Тетя Тоня сделала нам бутерброды и чай и хотела уложить спать в семь часов вечера, но мы запротестовали: «Куда уж? Мы лучше го род поедем посмотреть».

Ей очень трудно было рассказать нам о своей судьбе, потому что мы были шестнадцатилетними мальчиками, а она слишком давно о своей судьбе не рассказывала, так что попробовала выговориться.

– Была война и был колхоз. Здесь, недалеко, километров тридцать, в лесах. И мы с твоей матерью загадали, как нам поступить со своей молодостью, с желанием любви? Я сказала: я сирота, я поеду в город, устроюсь уборщицей. В колхозе надо за мужиков пахать, уметь отказывать председателю и никакой любви в перспективе. Я и так сироткой выросла. А если кто меня погубит? Я этого не вынесу, я в речку брошусь. А твоя мать, Юра, – женщина норовистая, характерная, – сказала: «Мало ли какие горя в государстве делаются? Ты себя не забывай! Я – только в Москву! Как только приеду – выйду за моряка Балтийского флота. Нарожаю детей и не поддамся унынию». Вот наши дорожки с ней и разошлись. А потом она родила тебя. Письмо мне написала, что родила. А теперь ты кончил школу и хочешь посмотреть свой город и проведать свою тетку? Так ведь?

– Да-да, теть Тонь, мы побежали, ладно? Интересно, какой он, ваш город?

Мы вернулись пешком на вокзал – там останавливались разные автобусы и трамваи, выбрали один из трамваев и сели в него. Так, наобум для начала. Он что-то недалеко покрутился да через мост на тот высокий берег и рванул. Смотрим – а слева, на высоком берегу – Кремль стоит. А нам в школе никто не говорил, что кроме Москвы еще где-то Кремль есть. И мы так удивились и так во все глаза смотрели на него, пока трамвай поднимался, что решили обязательно сходить и посмотреть поближе, погулять по всей территории Кремля. Только вот по-маленькому сходим.

Когда мы вышли из трамвая – это была конечная, тут же стояла уборная. В ней на стене висел желоб человек на пятьдесят. Все расстегивали свои причиндалы и вытаскивали их. А мы-то были воспитаны матерью Крезлапа, работавшей в туалете военного министерства на Триумфальной площади в Москве. Когда мы к ней приезжали на Триумфальную площадь, то там для всех было отдельно. И когда Ленина ходили смотреть – там у кремлевской стены туалет – тоже все отдельно. В Подмосковье у нас были отдельные скворечники для каждой семьи. А здесь желоб на пятьдесят человек у одной стены? Выливалось на виду у всех. Это нас ошеломило и отрезвило. Мы подумали – может быть, нам не надо в Кремль? Может по прямой линии искать дом Розы?

Поэтому мы сели в первый попавшийся трамвай, он случайно