Приглашённая - Юрий Милославский

– У тебя окончательно башню снесло?

Это выражение я уже слышал от Марика и определил его значение по контексту.

– Сашка; ты не забывай, что я давно уехал и не очень понимаю по новой фене, только догадываюсь. Голова у меня на месте, и песенка у меня очень старая, хотя совершенно американская. Но она про тебя! Я ее как услышал, сразу понял, что она про тебя. А недавно я точно убедился, что она про тебя! Вот —

Her mind is tiffany-twisted, she got the Mercedes bends,

She got a lot of pretty, pretty boys, that she calls friends.

How they dance in the courtyard, sweet summer sweat.

Some dance to remember, some dance to forget… [70]

Это стало для меня сносной, не слишком унизительной заменой «Перебиты, поломаны крылья…» и «Здравствуй, чужая милая…».

– Я же не понимаю! Колька, ты что?! Мы же немецкий в школе учили! – всхлипнула в…еве Александра Федоровна.

– Все ты понимаешь, Чумакова. – Сашка отвлекалась с той же стремительностью и неотвратимостью, что и атаковала. – Просто эта песня для тебя разоблачительная. Она про то, как ты у себя во дворе под вашими яблонями-грушами со всякими танцуешь и зажимаешься, а я у забора стою и в щелку смотрю. Помнишь?

– Я не могу постоянно карябаться в прошлом!! – непривычно громко вскрикнула Сашка. – Это не может быть слишком долго!.. Из меня уходит вся моя – да, моя, моя, Колька! – моя жизнь!

Восстание Чумаковой выразилась еще и в том, что она намеренно употребила лишенное содержания, оскорбительное слово-понятие «прошлое». Ей было известно об этом, равно и о том, каково мне слышать – тем более от нее – всю эту пакостную чушь «о прошлом, настоящем и будущем», с помощью которой и меня, и ее непрестанно – однако безуспешно – чуть ли не от самого появления на свет пытаются перехитрить.

Мне, однако ж, предписывалось при всех условиях сохранять спокойствие.

– Это очень даже может быть сколь угодно долго, Чумакова. Но не будет.

– Не будет… А сколько – не будет?

– Уже нисколько. Мы там уже всё равно.

– А ты действительно у меня под забором стоял, когда ко мне мальчишки наши в гости приходили?

– Ты, Чумакова, любопытная.

– Я любопытная, но деликатная. Я ж тебя не спрашиваю, что ты в щелку тогда увидел. Ты и не мог ничего такого увидеть! Все ты придумываешь.

На прощание куратор оповестил, что Фонд непосредственно приступит к осуществлению моего права [на коррекцию допущенной не по моей вине ошибки] [71] —лишь получив от адвоката полный комплект документов, куда должны войти и результаты медицинского освидетельствования. Вопреки обычным своим предпочтениям я выбрал из предложенного мне г-жой Глейзер перечня врача русскоговорящего, тем более что по счастливой случайности он оказался одним из тех, кого рекомендовала мне бухгалтер Милена, и, следовательно, знакомство того стоило. К тому же услугами принадлежащей его медицинской группе небольшой амбулатории можно было воспользоваться во все дни недели.

Терапевт / семейный врач Уолтер (собственно, Владимир) Ф-н оказался крупным господином в сизоватых оттенков костюме – скорее выходном, а не повседневном, – и при шейном платке неожиданных для Нью-Йорка южно-патриотических, как до сих пор водится в тех краях, расцветок [72] . Позже Ф-н пояснил, что начинал свою североамериканскую карьеру в Виргинии, куда несколько лет назад переехал из Днепропетровска (где ему приятно было слушать меня по радио). А уже оттуда – он добрался в “New Yorrrk, в New Yorrrk!” [73] .

Докторский халат терапевт носил внакидку, и ему приходилось то и дело поправлять его движением плечей, иногда прихватывая руками.

Анализы крови и мочи были у меня взяты на месте; все это было готово уже через несколько часов (сужу по замеченной мною дате на конверте: его срочной почтой доставили в приемную г-жи Глейзер – и на другой день Глория с шутливой торжественностью продемонстрировала его мне, прежде чем вскрыть в моем присутствии). Вслед за анализами последовала кардиограмма. Терапевт оценил ее результаты, а на мой вопросительный взгляд ответил веселой улыбкой, произнеся нечто вроде «имеем то, что мы имеем». Затем он лично измерил мне давление и по окончании процедуры дал понять, что полученные результаты не разошлись с его предположениями. Наконец меня повели в миниатюрный рентгеновский отсек. Терапевт, вздев на халат массивный противорадиационный жилет, несколько раз просил меня совершать повороты то направо, то налево, но все это продолжалось минуты три – от силы четыре, т. к. просвечивание производилось только от пояса вверх.

В кабинете Уолтер-Владимир объявил, что нужные бумаги по заполнении пойдут от него прямо к «ло́ерше», т. е. г-же Глейзер, которая, оказывается, частенько посылает к нему своих клиентов; терапевт охарактеризовал ее как хорошего специалиста, но при этом скабрезно сощурился и добавил: «…Только на внешность она страшная, как наша жизнь. А это же все здесь можно было совсем неплохо подкорректировать».

Из сказанного по крайней мере явствовало, что сам терапевт – человек, склонный к дружелюбной и даже до известной степени фамильярной манере поведения.

Я, однако, больше интересовался результатами медицинской проверки.

– Вам «шашечки» или ехать? – последовала мгновенная реплика.

Судя по всему, мне предлагалась очередная смысловая комическая формула/поговорка, которую, по мнению моего собеседника, я просто не мог не понять. Без каких-либо излишних церемоний я, сознательно замедляя речь, попросил терапевта извинить мое недостаточное знание теперешних особенностей русского разговорного языка.

Уолтер, в свою очередь, развернуто извинился по-английски, но добавил, что ему приходится «отделять мух от котлет».

– Вы ко мне сейчас обратились через адвоката за справками для иммиграции, так? И для этого все будет в порядке. Но… вы ж не мой пациент. Мы действуем не через вашу страховку, да? Ну так приходите отдельно ко мне – и поговорим, обследуемся!

(Укажу здесь, что после исчезновения Кати свою страховку, не слишком дорогую, я покупал с учетом моей работы, через один из журналистских профессиональных союзов, надеясь на скорую возможность присоединиться к медицинскому обслуживанию для престарелых. Впрочем, теперь мне предстояло безотлагательно изобрести наиболее экономичный способ приобретения страховки на двоих.)

В своем ответе я не исключил возможности стать пациентом Уолтера Ф-на – к тому же выяснилось, что мой вид страховки терапевт принимает. Но покуда, в самых общих чертах, я попросил его вкратце указать на замеченные им «прорехи и огрехи» моего здоровья.

Терапевт вновь дал понять, что с точки зрения цели проведенного обследования мое состояние объективно находится «в рамках требований» и, т. о., не возникнет никаких причин для отказа в моем ходатайстве («Вам же надо кого-то пригласить из “совка” с опцией на получение постоянного статуса?»).

– А так – что вам сказать? Вы выпиваете?

– Достаточно умеренно.

– Я вижу, что вы не злоупотребляете. Но «умеренно» тоже должно иметь не только верхнюю, но и нижнюю планку. Вам – и всем таким, как вы, – очень хорошо поближе к вечеру выпить, – и терапевт традиционным расположением согнутого указательного пальца над вытянутым большим отмерил, сколько именно, – коньячку; виски можно; крепенькое, Николай, крепенькое. И в течение дня – бокальчик винца. Вам полезно всю дорогу немножко быть за такой как бы занавесочкой… А между прочим, как ваша жизнь половецкая ? М-м?

Я счел за лучшее отделаться неопределенным движением чуть приподнятых рук, как бы ощупывая или подвинчивая сферический предмет, подобный настенному плафону.

– В общем, как говорится, берегите себя.

– И все?

– А что вы хотите? Я бы вам охотно прописал набить морду вашему директору и трахнуть его жену с дочкой. Вы бы сразу наладили себе и давление, и настроение, и сон, и что угодно. Но вас же посадят, и организм получит еще больше стресса.

Почти до исхода сентября мне пришлось заниматься неотложной работой. На подведомственной моим программам территории бывш. СССР происходили события: готовились, а затем и состоялись важные выборы, не то парламентские, не то президентские. Это позволило мне за полторы недели подготовить для эфира десяток внеочередных обзоров с обильным включением наловленных в Сети прямых высказываний участников этих выборов, их сторонников, противников, консультантов, деятелей культуры, стоящих на демократических позициях, и тому под.

Марик, что успел уже возвратиться из…ева, одобрял мои старания. При первом нашем свидании с глазу на глаз он, не дожидаясь расспросов с моей стороны, без лишних слов, несколькими вульгарными мальчишескими жестами и гримасами выразил свою полную удовлетворенность результатами поездки; на этом все и закончилось.

Медицинские и прочие бумаги остались у г-жи Глейзер. А в мое распоряжение были переданы «восстановленные» документы А.Ф. Чумаковой. В ее отчего-то молдавский паспорт была вклеена фотография, на которой Сашку я, разумеется, опознал. Вместе с тем это опознание потребовало от меня полусекундного утверждающего зигзага – для внесения в память поправки: стало очевидным, что этот нехитрый, но отчетливый снимок появился несколько прежде нашего знакомства, м. б., за год-полтора. Такой Сашки я еще/уже не увидел и не был в состоянии определить, в чем же заключались смущающие меня, но несомненные отличия. Как уж говорилось, в наши общие дни я не осмеливался взирать на мою Сашку в упор, изучать ее взглядом – да и она не предоставляла мне такой возможности. Зато теперь, когда я впервые обрел Сашкину «фотку» и при этом мне не грозило наказание за столь долгий, бесстыдный ее осмотр, я надеялся, что мне, пожалуй, откроются кое-какие неизвестные подробности. Но вышло иначе. Я беспрепятственно глядел на Сашкину нарочито классическую, без единого изъяна в линиях и ущерба в формах шею. На этом этапе осмотр не принес ничего нового: ведь когда-то я последовательно узнал здесь все самое главное – подушечками пальцев, внешними поверхностями губ, языком – от ключиц и до мочки уха. Продолжив осмотр, я заподозрил некую перемену в очертаниях и/или, скорее, пожимке уст, которая и могла изменить эти очертания. В известной мере это зависело и от особенностей освещения фотостудии. По уголкам рта у Сашки были проставлены четкие точки – не сколь угодно маленькие, т. н. игольчатые, ямочки, а именно точки. Конечно, и это было мне в целом известно. Всего я здесь не знал, но и то, что успел прежде узнать, оказалось достаточным; к тому же я не находил в себе твердости уж слишком долго наблюдать эти Сашкины области, пускай опосредованно, на фотографии. Пришлось остановиться и передохнуть. Затем я двинулся выше. В Сашкиных глазах (которые оставляются здесь без новых попыток приблизительного описания) я обнаружил несколько больше, чем досталось мне когда-то, сосредоточенного и радостного покоя – как если бы дело происходило не в обществе фотографа, а поздним утром при хорошей погоде, за чаем на веранде, над какой-нибудь восхитительной книгой, которую мне так и не дали почитать. Не отвлекаясь от всего перечисленного (чая, книги, погоды), Сашка равнодушно и кротко смотрела в объектив – ей просто нужен был паспортный снимок; в объектив, а не на Кольку Усова. Аппарат применялся старого образца: кубообразный, с полированными ореховыми гранями и благозвучным, несколько оружейным щелком-клекотом, что вызвался внедрением/извлечением кассеты с пластинкой.

Но все это никуда не годилось.