Год Мамонта - Владимир Романовский

Бррррр. Нет, уж лучше я. Уж лучше я сделаю все тоже самое, но организованнее. У меня лучше получится, я не эмоционален, как Кшиштоф, не экстраверт, у меня даже имени нет настоящего, а в кличке моей нет ничего мессианского. Я сам по себе. Император Фалкон. Будущий Император Фалкон. А наместником в Ниверии, например, я сделаю Бука. Бук хороший мальчик, исполняет все, что ему велят, и одного хочет — чтобы велели поменьше. Это не трудно. Я не люблю пересылать приказы кому-либо, я люблю отдавать приказы и сам следить за их выполнением.

Мы посмотрим. Мы разберем все это болото, мы выявим то, что нужно выявить. И Фрика пуст не запирается — кончен бал! Через четыре месяца наступает Год Мамонта. Это глупо, но это так. Год великих государственных свершений, если верить стойкой легенде, появившейся семнадцать лет назад. Нужно успеть до конца года сломить сопротивление Фрики. Нужно успеть.

Он снова позвонил и на этот раз велел слуге найти и привести Хока.

Через десять минут Хок вошел в кабинет.

— Хок, — сказал Фалкон, подавая ему бумагу. — Редо обращался к Великому Князю по поводу фондов на ремонт Храма Доброго Сердца. Это ответ Великого Князя. Зайдите в банкетный зал, они там теперь все пьянствуют, дайте ему подписать, и пошлите с верным человеком к Редо. Завтра выезжайте в Кникич, подготовьте обстановку. Вы знаете, как.

— А как же заговор? — напомнил Хок.

— Заговор пока что только зреет, — спокойно ответил Фалкон. — Этим негодяям нужно еще месяца три, четыре, чтобы начать действовать. Пока они только говорят, и говорят тихо. И это терпимо. Так что езжайте смело.

Хок молча поклонился и взял лист. Можно было послать кого-то другого, секретаря, например, но в банкетный зал к Великому Князю, без доклада и за подписью, мог войти только приближенный Фалкона или сам Фалкон.

Сбегая по лестнице, Хок просмотрел «ответ Великого Князя». Священнику в фондах отказывали. Хок хмыкнул.

А в банкетном зале меж тем подали второе. Победители турнира смущенно молчали, ели мало, держали глаза долу, кроме Бранта. Брант все говорил и говорил. О турнирах, и опять о турнирах, об истории турниров, о человеческой сущности в связи с турнирами, о благородном влиянии турниров на молодежь — в общем, изображал мужлана, относящегося страстно только к военным и турнирным делам, а остальные аспекты жизни не считающим достойными внимания. Он вскоре понял, что выбрал неправильную манеру поведения, но остановиться не смог. Ему казалось, что Великая Неприступница вот-вот что-нибудь такое скажет, как-нибудь посмотрит, сделает движение рукой — подаст ему какой-нибудь знак. Но нет. Она не узнавала его, и для нее он был тем, кого изображал — скучным мужланом. Бук иногда вставлял замечания. Иногда Брант почтительно спорил с Буком, и Бук благосклонно выслушивал возражения.

Восемнадцатилетняя Шила таращилась на Бранта, а Великая Вдовствующая слушала рассеянно, иногда только поглядывая на его лицо, кажущееся ей почему-то знакомым.

— А как вы относитесь к живописи? — неожиданно спросил Великий Князь Бук, кладя записку, написанную женским почерком, рядом со своей тарелкой. Он ее уже несколько раз перечел и нашел, что писавшая слишком вульгарна.

Князя ударили под столом ногой, и он едва не засмеялся. Тогда его ударили еще раз. Он повернулся и Шиле и посмотрел на нее надменно, а Шила сделала ему очень сердитое лицо.

— К живописи, господин мой? — переспросил Брант.

— Именно.

— Хорошо отношусь, — сказал Брант. — Полезная вещь, живопись. Я бы даже сказал — общественно полезная. Хорошая живопись вдохновляет, бывает, храбрых мужчин на подвиги.

Несмотря на серьезный тон, Великий Князь все же, кажется, заподозрил подвох — сказанное было слишком глупо даже для мужлана. Неприступница, вероятно, не слушала. Зато Шила посмотрела на Бранта и виновато закатила глаза — мол, она тут не при чем, это все Бук чудит, а я знаю, что живопись вам не интересна.

— Недавно, — сказал Бук, ни на кого не глядя, но обращаясь почему-то, видимо, к Шиле, — я хотел было купить картину Слоуна. Просто решил, что именно его стиль очень подходит к моей библиотеке. Сидишь, смотришь — и как-то успокаивает. Опять же на дам очень влияет, очень. Оказалось, что Слоуна нельзя сегодня купить ни за какие деньги. Все его полотна наперечет.

— Надо же как вас интересует всякое старье, — сказала Шила… господин мой. Слоун, надо же! Уж если и покупать что-нибудь, так хотя бы Бенсона или там Морера. У них хоть люди на людей похожи, дома на дома, деревья на деревья.

— Очень отдаленно, — возразил Бук. — Люди еще ничего, а с домами много неувязок. А деревья как будто из мармелада сделаны. Один лист туда, другой вверх, третий болтается непонятно на чем. Можно подумать, Морер отрывает их по отдельности, приносит в студию, и рисует.

— У вашего Слоуна вообще листьев нет, одни голые ветки.

— Зимний пейзаж.

— Глупости, он просто ничего не умел. Только и ценности, что жил двести лет назад. Ценность не художественная, а археологическая.

— Вы не правы, мой друг, — возразил Великий Князь, уже серьезно обращаясь к Шиле. — Слоун — великий художник. И что бы стоили все ваши Мореры и Бенсоны, да и Роквел, без Слоуна! Они бы просто не состоялись. У Роквела вообще ничего своего нет.

— Это просто наглость! — воскликнула Шила. — Он недавно приходил матушку рисовать. Матушка, правда Роквел талантливый?

Неприступница очнулась.

— Роквел? — переспросила она. — Конечно талантливый. Он, правда, очень льстит всем своим моделям. Я умоляла его оставить мои руки в покое, рисовать, как есть. Но он нарисовал по-своему.

— Сделал твои костлявые руки толстыми, — резюмировала Шила злорадно. — По моде.

— Роквел, безусловно, не новатор, — сказал вдруг Брант. — Он не изобрел ничего нового и не усовершенствовал старые методы. Но он и так хорош. Роквел-новатор — это было бы слишком.

Князь, княгиня и княжна уставились на него.

— Вы так считаете? — осведомился Бук.

— Нет, это просто так есть, — объяснил Брант. — К сожалению, Роквел известен именно как продолжатель Слоуна и Бенсона, то есть просто как представитель ниверийской школы. Будь он славским художником, о нем бы в Астафии никто не знал. А жаль, он заслуживает большего. У него очень интересные мазки, удлиненные, будто нарочито неправильные. Он не размазывает и не растушевывает, он как будто щеголяет своим мазком. Это не новаторство, разумеется, это просто артистический каприз, который выше любого новаторства.

Турнирные триумфаторы не знали, что и думать. Они бы смотрели на Бранта презрительно, если бы Великий Князь Бук остался равнодушен к словам стрелка-джустиста. Но Бук был явно заинтересован.