Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. - Юрий Жуков

Вышедший на трибуну первый секретарь Донецкого обкома С.А. Саркисов попытался использовать представившуюся возможность не столько для очередных филиппик, сколько для самооправдания — на всякий случай.

«Я, как вам всем известно, — признался он в своих прошлых грехах, — бывший оппозиционер… хотя я десять лет тому назад раз и навсегда порвал с этой сволочью». А затем поведал, как же именно он борется с врагами: «Областной комитет партии и лично я, об этом знает ЦК КП(б)У, разоблачили много троцкистов… Меньше всего я произносил слов на всяких собраниях, потому что я считал, что нужно делать. А что значит показать делом? Показать делом, это значит бывшему оппозиционеру разоблачать троцкистов… Я всегда систематически, последовательно изгонял людей с оппозиционным прошлым, особенно с партийной работы».

Завершая же выступление, он внезапно бросил в адрес Бухарина самое страшное из всех возможных обвинений, разумеется, абсолютно бездоказательное: «Бухарин… вместе с левыми эсерами хотел арестовать Ленина». И первым на пленуме предложил судить Бухарина и Рыкова[405].

Такого рода выступления членов широкого руководства — как и несколькими днями ранее на съезде — свидетельствовали об очень многом. О том, что им крайне необходим образ врага, прежде всего, чтобы таким образом самоопределиться как социальной группе. Свидетельствовали и о том, что они уже пытаются списать все свои собственные недостатки, ошибки, просчеты на происки врагов, коими избрали троцкистов. Наконец, и о том, что все они стремятся прочно связать себя, свою замкнутую социальную группу, со Сталиным, не только избежать тем самым уже обозначившегося разрыва с ним, но и во что бы то ни стало поставить его в полную зависимость от себя и своих групповых интересов. А для этого обязательно связать себя со Сталиным нерасторжимыми узами крови, которую предстояло пролить. Более того, все подобные выступления, в том числе Бухарина и Рыкова, свидетельствовали и о готовности всех их признать врагами кого угодно, только не себя.

Разительно отличались от подобных речей выступления представителей сталинской группы. Так, взявший слово Каганович пытался устоять на твердой почве того, что он понимал под фактами. Использовал известные пока немногим данные ходы следствия для того, чтобы подтвердить лишь одно — несомненно существовавшую связь правых с Зиновьевым, Каменевым, а в более отдаленные годы и с Троцким, даже Шляпниковым, хотя все это было прежде вполне естественно, даже закономерно и не несло ничего криминального. Кроме того, Каганович постарался объяснить только внешнее, формальное, с его точки зрения, противоречие между содержанием сообщения Проку ратуры СССР и обвинениями, которые на пленуме предъявили Бухарину и Рыкову. Подчеркнул, что в обращении речь шла о чисто юридических основаниях прекращения дела, теперь же речь идет о другом — об основаниях исключительно политических[406].

Очень четкую, тщательно выверенную позицию занял Молотов, выступивший сразу после Эйхе и попытавшийся, как и на съезде, перевести обсуждение в более спокойное русло, обстоятельно обосновал свой взгляд фактами, всячески избегая эмоций. Он подчеркнул необходимость именно такого подхода к решению обсуждаемого вопроса буквально с первых же слов:

«Товарищи, из всего того, что здесь говорили Бухарин и Рыков, по-моему, правильно только одно: надо дело расследовать, и самым внимательным образом». Избегая ставших чуть ли не обязательными инсинуаций, Молотов ни в чем конкретно ни Бухарина, ни Рыкова не обвинил. Он говорил об ином. О том, почему сразу же после показаний Зиновьева на суде узкое руководство не поспешило с арестами или безапелляционным осуждением их. «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе месяце и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в нарком-связи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы их не запачкать, только бы было поменьше обвиняемых». Он попытался подтвердить такую линию узкого руководства, предельно мягкую, еще одним примером, уже двухлетней давности. «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически (выделено мной — Ю.Ж.) были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались, — в том, что они объективно, их разговоры и группировки создавали настроения, которые не могли не повести к этому делу. Вот как мы подошли. Мы были сверхосторожны — только бы поменьше было людей, причастных к этому террору, диверсии и так далее».

Молотову пришлось объяснять и другое — ставшее на пленуме притчей во языцех сообщение Прокуратуры СССР. «Когда мы это опубликовали, — сказал он, обращаясь непосредственно к Бухарину и Рыкову, — приняв решение ЦК о том, что нет юридических оснований, мы только подчеркнули, что политически вам не доверяем. Я голосовал за это решение, но политически не доверял… А теперь вы изображаете дело так: вы видите — вы оправдали. Очной ставки не было. Теперь Каменева нет, Томского нет, а те аргументы, которые были, они не дали вам должных юридических оснований. Но к сожалению, есть новые факты, более убийственные, пачкающие людей. Но давайте проверять это дело объективно. Еще и еще раз будем к каждому возражению Рыкова и Бухарина прислушиваться».

И все же Молотов не удержался и сам поспешил со скоропалительными выводами. Правда, как и Каганович — исходя из материалов, предоставленных НКВД. Упомянул об аресте председателя ЦК профсоюза работников искусств Ю.М. Славинского, из-за его приятельских отношений с Томским не только объявленного правым, но и обвиненного в создании террористической группы. Процитировал показания секретаря Замоскворецкого райкома Москвы Куликова, утверждавшего, что правые якобы установили в 1932 г. прямой «политический контакт» с Зиновьевым и Каменевым и тогда же Бухарин, Рыков, Шмидт и Угланов обсуждали «платформу Рютина». Правда, Молотов тут же сделал важную по смыслу оговорку: «Я считаю, что Куликову можно верить не больше, чем другим арестованным в этом деле»[407].

В начале одиннадцатого вечера заседание пленума, продолжавшееся более шести часов, прервали, перенесли на 7 декабря. Но о том, что произошло в тот день, нам практически ничего не известно, ибо выступление Сталина по докладу Ежова — по делу Бухарина и Рыкова — до сих пор остается недоступным для исследователей. Единственным, что позволяет, но в предельно обобщенном виде, судить о том, что же сказал тогда Сталин, является резолюция по второму пункту повестки дня.

«Принять предложение т. Сталина считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК».

Кроме того, опять же по предложению Сталина, о пленуме решили не сообщать в газетах[408]. (Этот запрет сохранялся на протяжении последующих 50 лет, и потому не только содержание доклада и выступлений на нем, но и сам факт проведения его оказался государственной тайной!)

Столь неожиданный финал лишний раз подтверждал несомненную неподготовленность узкого руководства, чистую импровизацию как с докладом Ежова в целом, так и с «делом правых» в частности. Демонстрировал попытку созвать общий пленум, исключив серьезное обсуждение конституционного вопроса, заполнить повестку дня первой же проблемой, показавшейся наиболее подходящей. А ею и стал доклад Ежова, путаный, двусмысленный. Ведь, с одной стороны, нарком заявил о разгроме троцкистов, о том, что Бухарин, Рыков, Шмидт, Угланов являются всего лишь «остатками правой контрреволюционной организации», но с другой — бросил многозначительную фразу: «у нас еще имеется очень и очень много невскрытых дел, и нам еще придется их вскрывать»[409].

И последнее обещание наркома внутренних дел, и то, что резолюция по делу правых была отложена на неопределенный срок, должны были стать для широкого руководства дамокловым мечом. Ведь до созыва следующего пленума, дату которого так и не назвали, могло произойти что угодно. НКВД, как и обещал, мог раскрыть любое количество каких угодно и самых непредсказуемых по составу обвиняемых «дел». Отнести к врагам партии, страны, народа любого, исходя всего лишь из его былой принадлежности к какой-либо оппозиции либо деловых либо просто дружеских отношений с кем-либо из бывших оппозиционеров. Но НКВД мог и не вскрыть новые дела, не найти для них необходимых юридических оснований.

Неподготовленность пленума и доклада Ежова продемонстрировала и дискуссия по поводу сообщения Прокуратуры СССР, мгновенно переросшая в прямое препирательство, что лишний раз подтверждало нежелание узкого руководства открыто обвинить правых и в ближайшее время сделать их жертвами очередного процесса. Подтверждало сохранявшееся пока стремление удержаться на возможно мягкой позиции.