Гиностемма - Катерина Крутова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Использовать Повилик, как инкубаторы, чтобы жить вечно? — держащие Полину в объятиях руки Гина сжались от напряжения. — Это мерзко даже по твоим меркам, Мэтти!
— Они лишь вредные смертоносные растения, единственная цель которых служить лекарством. Неужели ты забыл, сколько полезного изобрел, экспериментируя с соком юной Повилики и своей кровью? Успех корпорации «Баланс», наши передовые разработки во многом твоя заслуга. Мог бы стоять на вершине вместе со мной! Не представляешь, сколько богачи готовы выложить за волшебную пилюлю, продлевающую молодость на несколько лет, или укол, лечащий от хронических болезней. Именно твои опыты навели меня на мысль — почему какой-то поганый сорняк, убийца, преступник, может жить вечно, а я обречен состариться и умереть!
— Мне нет прощения за совершенное в Академии и за трусливое невмешательство последних лет, — Карел вышел вперед, прикрывая собой Полину, но девушка обвила его, не позволяя приблизиться к давнему врагу. — Пришла пора закончить давний конфликт.
— О, ты даже не представляешь, насколько давний, — усмехнулся Кохани, прищурив ледяной глаз, от чего черная бездна правого стала еще глубже. — В одном прав, шоу пора заканчивать.
К сладковатому аромату дурмана добавился едкий запах амиака и резкий, химический каких-то медикаментов. Дорогой костюм Графа задымился, почернели, отмирая, тонкие усики повилики, усохли бордовые побеги молодых роз, с хрустом опали на землю иссушенные ломкие лианы гиностемм и клематисов. Ткань тлела, рвалась, истончалась, осыпалась на землю вместе с листьями и стеблями.
— Узнаешь? — вопрос адресовался Карелу, но Полина готова была поклясться, что и к ней тоже.
На теле, едва прикрытом лохмотьями одежды, занимая весь торс — от пояса до плечей — раскинуло крону гигантское черное древо, миниатюрная копия которого, была наколота под сердцем у Рейнара Гарнье. Знак Вольных садовников, набитый кровью Повилик. Клематис знала это наверняка, чувствовала под кожей Графа сок старого Пиня, силу Белой Розы, улавливала ноты еще как минимум двух родственных ростков. Древо зла из пророчества!
— Помнишь, унылую хибару в России под Петербургом? — Маттео шагнул вперед. Из-под ног его взметнулись вверх лозы гиностеммы, но пали трухой, едва коснувшись обнаженной кожи Графа. — Мой самоотверженный отец вызвался добровольцем в тот рейд зачистки. Садовники только создали новый пестицид — безопасный для людей, но разъедающий растительные ткани. Постепенно, неторопливо, необратимо — как этот костюм. Мне хватило нанести на кожу, как крем, он же рискнул — ввел внутрь, отравил кровь, чтобы, геройски погибнув, не оставить твоему слабому братцу ни малейшего шанса.
Земля взбугрилась, взорвалась влажными комьями — вскидывая сплетенные меж собой лианы клематиса и травы бессмертия, стегая графа по ногам, обвивая за пояс, чернея, ломаясь, но стараясь согнуть противника, притянуть к земле.
Граф Кохани взмахнул рукой, отмахиваясь, отмирающие стебли попытались перехватить его запястье, в сжатой ладони блеснул металлический шар.
— Не представляешь, чего мне стоили эти годы. Терпеть тебя, убийцу моего отца. Притворяться другом, выжидать, прорастет ли твое пустое семя, прочесывать мир в поисках других сорняков. Но теперь появился мелкий засранец, прививший вербу на руку Роуз, да и этих дряхлых пней хватит надолго. Прощай, Карел Замен, в тебе больше нет нужды! — блестящая сфера метким броском взвилась в воздух, очертила дугу, ослепительно алую в отраженных лучах заката и, взорвалась, врезавшись в старое надгробие, не долетев метра до Гиностеммы. Тысячи мелких жалящих осколков устремились к мужчине.
— Нет! — крик Полины разнесся над окрестностями. Десятки молодых побегов клематиса, стремительно раскрывающих веера листьев, ощеривающихся острыми лепестками распускающихся алых цветов набросились на Маттео Кохани, связывая по рукам и ногам, опутывая за пояс и шею, царапая острыми краями кожу, стараясь срезать с нее ненавистное черное древо. Едва коснувшись ядовитого покрова, растения отмирали, но на смену им приходили другие, погребая под собой отмершие усики, лозы, лепестки.
— Гин? — выскочившая вперед в горячке битвы, закрывшая мужчину собой, Полина обернулась. Серые, как грозовое небо, глаза с трудом сдерживали штормовой ливень. Из оцарапанной осколком пестицидной гранаты скулы сочилась кровь, разодранный рукав тяжелел, пропитываясь бордовым соком, но Гиностемму, казалось, вовсе не заботили свои раны. Протянув руки, он шагнул к девушке, и только в этот миг Полина почувствовала, как земля уходит из-под ног, а тело отказывается слушаться, наливаясь свинцовой тяжестью. Вся мощь и сила удара графского оружия пришлась на нее. Яд уже тех по венам, отравлял, сжигая волшебную силу и саму жизнь.
«Ты должна была жить! Зачем?!» — взвыло их общее радио, когда девушка упала в последние объятия Гиностеммы.
«Я хотела… тебя…» — Полина не успела закончить. Клематис на плече почернел, отмечая гибель отмеченной пророчеством Повилики.
* * *
Кажется, Маттео смеется. Истерически хохочет, стреноженный Клематисом, опутанный ее лозами с головы до ног, точно мумия. Его защитники перестали стонать, удушенные распоясавшейся повиликой, но стук их сердец грохочет в моих висках. Живы. Дышат. В отличии от нее.
Доктор бежит к нам, оставляя обессилевшую от дурмана Розу. Но его волшебное сердце бессильно — человеческая сущность храброй безрассудной девчонки соскользнула за грань мира живых. Лишь природное еще теплится в ней, последними каплями впитываясь в почву Обители.
«Я хотела… тебя», — последнее признание моей юной прекрасной героини. Моей Повилики, госпожи старого сердца, внезапно вспомнившего, что значит любить.
— Наслаждайся бессмертием! — выплевывает с улыбкой Граф, пытаясь освободиться от деревенеющих, засыхающих стеблей клематиса.
Теперь мой черед смеяться. Разрывая горло, высвобождая боль прожитых лет, во весь голос, заставляя Керна смотреть встревоженно, выдергивая отца с приятелями из тяжелого бессознательного небытия, вынуждая Маттео Кохани, наконец заткнуться в бесконечном самолюбовании победителя.
— Мне есть, ради кого умереть, — касаюсь расцарапанного лба, целую бледные, прокушенные от магического усилия губы, прижимаю хрупкое истерзанное тело и молюсь, взываю к Первородной матери, всем бывшим, нынешним и будущим Богам, зову ее на доступной нам двоим волне, умоляю вернуться. Опускаюсь с ней на траву, разглаживаю одежду на юном теле, касаюсь растрепавшихся каштановых волос, таких-же своевольных, как и их хозяйка. Путаясь меж стеблей и локонов, пальцы нащупывают выброшенную Макеба капсулу с первым снегом. Последний шанс — давлюсь, глотая, надеясь, что моя бессмертная гиностемма сможет дотянуться и по ту сторону жизни. Касаюсь синеющих губ поцелуем и отдаю себя. Забираю, впитываю яд, ощущаю, как отказывает тело, разъедаемое кислотой, как
