Впусти меня - Линдквист Йон Айвиде

Конечно же, несколько страниц занимали карты леса Юдарнскуген и всего Западного округа – где обнаружили подозреваемого, как продвигались преследователи. Но все это так или иначе уже фигурировало в прошлых выпусках. Фотография же барана была в новинку, а потому западала в память.

«Экспрессен» даже осмелилась пошутить. Под фотографией стояла подпись: «Волк в овечьей шкуре?»

Все посмеялись, и это было кстати. Потому что людей переполнял страх. Человек, убивший двоих или даже троих, снова расхаживал на свободе. Родители снова строго-настрого запретили детям выходить на улицу. Школьные экскурсии, проходившие по понедельникам в Юдарнскуген, были отменены.

И над всем этим витала ненависть к одному-единственному человеку, обладавшему властью подчинять себе жизни стольких людей лишь за счет своей порочности и… бессмертия.

Да. Эксперты и профессора, высказывавшиеся в газетах и на телевидении, как один, утверждали, что преступник не мог оставаться в живых. После чего немедленно добавляли в ответ на следующий вопрос, что сам побег был столь же невозможен.

Какой-то доцент из Дандерюда на интервью программы «Вести» повел себя просто вызывающе, раздраженно заметив: «Он еще недавно был подключен к респиратору. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что человек не может дышать самостоятельно. А теперь добавьте к этому падение с высоты тридцати метров…» Тон доцента намекал, что журналист идиот и что все это исключительно выдумки прессы.

Так что дело превратилось в мешанину догадок, ни в какие ворота не лезущих теорий, слухов и – конечно же – страха. Неудивительно, что газеты все же опубликовали фотографию с бараном. В ней, по крайней мере, была хоть какая-то конкретика. Так что барана растиражировали по всей стране, и он предстал перед глазами миллионов читателей.

Лакке увидел эту фотографию, покупая на последние деньги пачку красного «Принца» в «секс-шопе» по дороге к Гёсте. Он проспал весь день и чувствовал себя Раскольниковым – мир казался расплывчатым и неправдоподобным. Он бросил взгляд на фотографию барана и кивнул своим мыслям. В его состоянии ему легко было поверить в то, что полиция теперь арестовывает баранов.

Только на полпути ему вспомнилась эта картинка, и он подумал: «Что это было?..» – но у него не было сил возвращаться. Он прикурил сигарету и продолжил путь.

Оскар увидел ее, придя домой после того, как весь день слонялся по Веллингбю. Когда он выходил из метро, в поезд вошел Томми. Томми был какой-то дерганый, на взводе. Сказал, что проделал «одну охренительную штуку», но, прежде чем он успел что-то добавить, двери закрылись. Дома на столе лежала записка от мамы: «Ужинаю с хором. Еда в холодильнике, листовки разнесла, целую».

На диване в кухне лежала вечерняя газета. Оскар изучил фотографию барана и прочитал все, что писали о розыске. После этого он решил взяться за любимое дело, которое он как-то запустил, – вырезать статьи о маньяке из газет за последние несколько дней. Он вытащил кипу газет из шкафа, свой альбом, ножницы, клей – и принялся за работу.

Стаффан увидел ее метрах в двухстах от того места, где она была снята. Томми он так и не поймал и, обменявшись парой слов с подавленной Ивонн, уехал в Окесхув. Кто-то мельком назвал незнакомого ему коллегу «овцеловом», но он не понял шутки, пока пару часов спустя не увидел вечерние газеты.

Высшее руководство было в бешенстве от бестактности газетчиков, в то время как большинство полицейских на месте происшествия скорее веселились, – конечно, за исключением самого овцелова. Ему пришлось еще несколько недель выносить блеяние коллег и шуточки вроде: «Красивый свитер! Это случайно не овечья шерсть?»

Йонни увидел ее, когда его четырехлетний сводный брат Калле принес ему подарок. Кубик, завернутый в газету. Йонни выпроводил его из своей комнаты, сказал, что не в настроении, и запер дверь. Потом снова достал альбом и принялся рассматривать фотографии папы – настоящего, а не отца Калле.

Через какое-то время он услышал, как отчим орет на Калле за то, что тот порвал газету. Йонни развернул подарок, покрутил кубик в руках и тут заметил фотографию барана. Он засмеялся, и смех отдался болью в ухе. Он положил альбом в сумку со спортивной формой – в школе он будет в большей безопасности – и принялся размышлять о том, в какой ад превратит жизнь Оскара.

Кадр с бараном даже стал поводом для дебатов об этичности использования провокационных фотоматериалов, но тем не менее вошел в обзор лучших фотографий года обеих вечерних газет. Баран, ставший виновником всей этой шумихи, весной был выпущен на пастбища в Дроттнингхольме, оставаясь в полном неведении о своем звездном часе.

Виржиния лежала неподвижно, завернувшись в пледы и одеяла и закрыв глаза. Вскоре ей предстояло проснуться. Она пролежала так одиннадцать часов. Температура ее тела упала до двадцати семи градусов, то есть до температуры воздуха в гардеробе. Сердце совершало четыре еле слышных удара в минуту.

За эти одиннадцать часов ее организм претерпел необратимые изменения. Желудок и легкие приспособились к новому образу жизни. Самым любопытным с медицинской точки зрения была растущая опухоль в синусно-предсердном узле, в участке, отвечающем за сокращения сердца. Она уже увеличилась в два раза. Ничто не препятствовало ракообразному размножению чужеродных клеток.

Если бы кто-нибудь взял эти клетки на анализ и рассмотрел результат под микроскопом, он бы увидел нечто, что любой кардиолог принял бы за недоразумение, перепутанные результаты анализов. Глупую шутку.

Опухоль в синусном узле состояла из клеток мозга.

Да. В сердце Виржинии рос маленький мозг. В процессе роста он нуждался в поддержке большого мозга. Теперь же он был совершенно независим от других систем, и то, что в минуту страшного откровения почувствовала Виржиния, полностью соответствовало действительности – он мог продолжать жить, даже если тело умрет.

Виржиния открыла глаза и поняла, что не спит. Поняла, несмотря на отсутствие всякой разницы – что с открытыми, что с закрытыми глазами, здесь было по-прежнему темно. Но ее сознание проснулось. Да. Сознание замигало, пробуждаясь к жизни, и в ту же секунду что-то быстро метнулось в тень.

Как если бы…

Как когда возвращаешься в летний дом, всю зиму простоявший пустым. Открываешь дверь, протягиваешь руку к выключателю, и в ту секунду, как зажигается свет, слышишь дробный топот маленьких лап, царапание когтей по полу и успеваешь заметить крысу, исчезнувшую под раковиной.

Омерзение. Ты знаешь, что эта тварь жила здесь все то время, пока тебя не было. Что она считает твой дом своим. Что она снова вылезет, как только ты погасишь свет.

Здесь кто-то есть.

Губы стали шершавыми, как бумага. Язык онемел. Она продолжала лежать, вспоминая дом, который они с Пэром, Лениным отцом, снимали на лето несколько сезонов подряд, когда дочь была маленькой.

Крысиное гнездо они обнаружили под раковиной, в самом углу. Крысы разгрызли несколько пустых коробок из-под молока и хлопьев и соорудили себе целый миниатюрный дом, фантастическую конструкцию из разноцветных кусков картона.

Виржиния даже испытала некоторое чувство вины, прохаживаясь пылесосом по крысиному жилью. Нет, больше того – суеверное ощущение, что она преступила границу. Пока холодное механическое жерло пылесоса всасывало в себя то красочное и хрупкое, на постройку чего крыса потратила всю зиму, ее не оставляло чувство, что она изгоняет из дома добрых духов.

Так оно и вышло. Крысе оказались нипочем расставленные ловушки, и она как ни в чем не бывало продолжала жрать их запасы, невзирая на то что на дворе стояло лето, и тогда Пэр разбросал по всему дому крысиный яд. Они даже из-за этого поругались. Они из-за многого ругались. Из-за всего. К июлю крыса сдохла где-то между стен.