Святополк Окаянный - Сергей Мосияш

— Ну как? — спросил Торчин.

— По-моему, неплохо.

— Вот Спирька черемшу принесет. Сделаю с ней, язык проглотишь.

Отроки вернулись с рыбалки, кто-то из них принес по охапке зеленки для коней, а Спирьки все не было. Повар злился:

— И куда он запропастился, гад! Тут всего два шага.

— Ладно. Давай без черемши, — сказал Моисей. — Твоего Спирьку за смертью посылать.

Под навесом за столом гридни ели мясо, хлебали жирную сурпу с пшенной крупой. Повар грустно вздыхал:

— Эх, сюда бы черемши.

— Ничего, Торчин, не унывай. Оно и так нежевано летит, — шутили отроки.

После обеда все разбрелись по лагерю, позавалились спать. Только повар не спал, выходил за сарай, посматривал на лес.

— Переживает Торчин, Спирьки-то все нет, — говорил Моисей, укладываясь в избе на широкую лавку, застланную сеном.

— Что с ним могло случиться? — дивился Глеб. — Может, заблудился?

— Что он, маленький? Тут все тропки к реке ведут.

— Ну, а что ж тогда?

— Кто его знает. Может, на зверя налетел, а может, где в мочажину ухнул.

— Тогда надо идти искать, — сказал Глеб.

— Подождем еще, — отвечал, позевывая, Моисей. — Може, он на малину или на чернику натакался и обжирается. К вечеру явится. Узнаем.

Однако Спирька не явился и к вечеру. Торчин ходил сам не свой, ни с кем не разговаривал.

— Повар-то наш совсем извелся, — переговаривались гридни.

— Небось изведешься, помощника, никак, медведь слопал.

Укладываясь на ночь в избе и укрываясь корзном, князь вздыхал:

— Вот так и мой течец где-то налетит на зверя.

— Ну, Фрол-то вооружен, отобьется, — успокаивал Моисей. — Вот Спирька с голыми руками. А за течца не беспокойся, Глеб Владимирович, дотечет до места. Ничего с ним не случится.

— Ох, дай Бог, чтоб дотек. Дай Бог.

Малое вече

Ярослав Владимирович, вокняжившись в Новгороде, с первого же шага приглянулся новгородцам тем, что не притащил из Ростова за собою хвост милостников и любимцев. Обычно являвшийся в Новгород князь привозил с собой и своих людей: тиунов, данщиков, скотников, которые оттесняли местных вятших людей от власти и кормления с княжеского стола. Такое не нравилось новгородцам и часто служило причиной местных усобиц.

Ярослав оставил всех на своих местах, как и было при Вышеславе, даже казначея Вячко не сменил, более того, посетив скотницу, попросил показать наличные куны. Вячко решил, что новый князь сейчас примется проверять, считать куны, расходы и приходы, но Ярослав попросил лишь развязать один кожаный мешок с кунами.

Вячко развязал, тускло блеснула в устье мешка россыпь серебра. Ярослав взял горсть и тут же, подняв над мешком, медленно высыпал назад.

— Сколько здесь?

— Одна тысяча пятьсот пять гривен, — отчеканил Вячко и, помедлив, спросил: — Будем считать?

— Нет, — отвечал Ярослав. — Я тебе доверяю.

— Но, — замялся казначей, — как говорится, куны счет любят.

— Ну а я тебя, — улыбнулся князь и дружелюбно похлопал Вячку по плечу. — Ты уж сам считай, для этого и приставлен.

Однако когда осенью Вячко явился к Ярославу и сказал, что пора отправлять дань Киеву, тот спросил:

— Сколько?

— Две тысячи гривен.

— Сколь, сколь? — нахмурился Ярослав.

— Две тысячи, Ярослав Владимирович. Всегда столько посылали, ни гривной меньше.

— А сколько нам остается?

— Примерно тысяча.

— Вы тут с ума посходили, — вскочил Ярослав со стольца и, прихрамывая, прошелся взад-вперед по светлице.

Вячко, всегда лично отсылавший выход Киеву, который, казалось ему, от сердца отрывал, о чем, увы, не мог даже заикнуться, вдруг встретил в лице нового князя своего союзника. И потому вполне разделил его возмущение такой несправедливостью:

— Я тоже, Ярослав Владимирович, всегда так думал, что это никуда негоже.

— Думал, а молчал.

— Так я человек маленький, — замялся Вячко.

— Выкинь это из головы — «маленький», ты кунами, на которых сидишь, можешь полгорода купить. Понял? Маленький, — проворчал Ярослав, опять усаживаясь на столец. — Неужели этим не возмущался Вышеслав?

— Нет, князь. Вышеслав Владимирович, напротив, всегда напоминал мне: отослан ли выход в Киев?

— Я напоминать не буду. Сегодня же вели вечером собрать ко мне посадника, воевод, тысяцкого и вятших людей от всех концов.

— И старост кончанских?

— Да, да, и старост кончанских.

Разве мог Вячко не оценить такого князя, болевшего всей душой за казну?

Ярослав, привыкший отправлять выход Киеву в основном скорой, чем богаты были залесские земли, никак не мог смириться с этакой прорвой кун, отправляемых Новгородом Киеву. Скора — это скора, в лесах ее — хоть пруд пруди, а куны — серебро, золото, на которые можно и дружину нанять, и многое другое полезное сделать. На куны все можно купить, а вот на скору… Ее еще самое сперва продать надо.

Вечером собрались на княжий двор приглашенные вятшие люди Новгорода, самые уважаемые. Собрались во дворе, гадали меж собой: зачем званы? И когда приехал наконец посадник Константин Добрынич, то велено было идти к князю всем. Двинулись за посадником воеводы, за ними тысяцкий, бояре и старосты кончанские.

Входили к князю, кланялись, рассаживались у стен по лавкам, застеленным коврами заморскими.

Ярослав сидел на стольце с лицом озабоченным, но не сердитым. Из чего заключали входящие, что головомойки не будет, а будет, видимо, совет с вечем.

Ближе всех к князю, как и положено, сел посадник, за ним воеводы, тысяцкий, казначей, бояре, старосты.

— Я собрал вас, господа новгородцы, посоветоваться насчет выхода, который мы платим Киеву. Справедлив ли он? Вот о чем хочу поспрошать вас.

Вятшие переглянулись меж собой, посадник было заворочался, кашлянул, — видимо, слово молвить собрался. Но Ярослав, покосившись на него, посоветовал негромко:

— Ты погоди, Константин, знаю, что ты скажешь. Мне важно меньших послушать, — и взглянул в конец лавок, где старосты кончанские сидели.

— Дозволь мне сказать, князь, — поднялся Тимошкинич — староста Плотницкого конца.

— Ну давай говори, послушаем.

— Я считаю, Ярослав Владимирович, что выход наш Киеву слишком велик.

— Гляди-ко, он считает, — не удержался от замечания посадник.

Но его тут же строго осадил князь:

— Помолчи, Константин. Дай человеку сказать. Продолжай, Тимошкинич.

— Так вот мне сдается, — продолжал староста, — надо просить у великого князя, чтоб скостил хотя бы вполовину.

Тимошкинич сел, вполне довольный собой, своей смелостью, которая, увы, объяснялась очень просто. Именно его, одного лишь его, предупредил Вячко, о чем пойдет на вече речь, и даже научил, как говорить надо, чтобы угодить князю.

Но по лицу князя трудно понять, угодил ли ему староста кончанский словом своим, хотя Вячко незаметно кивнул утвердительно: молодец, мол, в самую точку попал.

— Ну, кто еще как думает? — спросил князь.

Тут засипел с лавки Угоняй, бывший когда-то тысяцким:

— А я бы и совсем выхода им не слал.

— Совсем?

— Совсем, князь. Ну посуди сам. У нас хлеба своего всегда не хватает, прикупать приходится с Волги. А в Киеве своего хоть засыпься, почти дармовой. А товары, что из Византии идут, в какой цене там и тут? Что в Киеве три ногаты стоит, пока к нам доплывет, до гривны вырастает. А? Где ж справедливость? И мы ж еще Киеву за здорово живешь две тыщи гривен отваливаем. Это же за каки таки заслуги?

— Киев — главный город Руси, — попытался опять встрять посадник, но опять был осажен Ярославом:

— Константин Добрынич, тебе слова я не давал.

Воевода Будый не столь резок был, как староста кончанский или Угоняй, возможно, оттого, что сидел рядом с посадником и чувствовал его несогласие с выступавшими.

— Ну, сразу так, р-раз — и вполовину убавить выход, наверно, будет крутенько, — заговорил Будый. — Что ни говори, а Киев — главный город Руси.

— Вот именно, — не удержался поддакнуть посадник.

— …И именно великий князь стережет Русь на юге от поганых, а на западе от чехов и ляхов. А на стороженье ох как много кун требуется.

— А нам так они и вовсе не нужны? — подковырнул воеводу Угоняй.

Будый не подал виду, что задет подковыркой, но все обратили внимание, что князь, ведший вече, попустил это старому Угоняю. Посаднику пикнул, не дает, а какому-то старому хрычу позволяет насмешничать над воеводой. Нехорошо.

— Я думаю, — продолжал как ни в чем не бывало Будый, — надо просить великого князя пойти нам на уступку. И уж как он решит, так пусть и будет.

После Будыя что-то никак не находилось охотников говорить. Ярославу самому пришлось заставлять высказываться каждого.

— Вышата, а ты что ж молчишь? — обратился князь к тысяцкому.