Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

По отношению к символическому описанию обычные оценки теоретических построений на их строгость, например, по степени использования математики и т. д. оказываются неадекватными, несущественными. Для того чтобы то или иное теоретическое построение могло выступить в качестве эффективного амплификатора познавательных способностей, в качестве особого «аппарата», продолжающего и усиливающего «естественные» познавательные органы, оно вовсе не обязательно должно быть математическим. И наоборот, самая что ни на есть «математическая» теория, вроде максвелловской электродинамики со всеми ее двадцатью тремя уравнениями, в конце концов, может быть рассмотрена в качестве только «символического описания», которое могло бы выполнять – еще одна важная оппозиция – не столько функцию механизмического «объяснения», как в случае «модели», сколько – живого «понимания» (в случае Максвелла, как мы знаем, его же собственные математические – теоретико-полевые, то есть, по сути своей, альтернативные механизмическим! – построения не давали ему самому удовлетворительного понимания, и ему пришлось восполнять их собственно механическими (!) конструкциями – особым образом «протезировать» свою живую способность понимания, но – парадоксальным образом – так, чтобы как раз позволить ему не выходить за рамки собственно механизмического разума, куда его по существу «выталкивали» его же собственные – теоретико-полевые – математические модели). Само понимание здесь тоже имеет совершенно особый смысл. Обычно, говоря о понимании, имеют в виду нечто, стоящее в одном ряду с чем-то вроде эмпатического «сопереживания», «вживания», «заимствования» точки зрения другого и т. д. Понять до конца другого человека в этом смысле – значит, как говорил Достоевский, «стукнуться об дно», полностью «воспроизвести в себе» его душу. Не касаясь сейчас вопроса о методологической состоятельности такой концепции понимания, отметим лишь, что подобная концепция – как это, быть может, ни неожиданно для психолога – во многих ситуациях как раз практической работы просто нереализуема. Как, исповедуя подобную концепцию понимания, можно понять, скажем, наркомана? Если быть последовательным, нужно признать, что в рамках «эмпатической» концепции понимания сначала нужно было бы стать наркоманом, чтобы потом «с пониманием» работать с ним. Но ведь это, если тоже продумать до конца, означало бы: перестать быть терапевтом. По существу, буквально понимаемое «эмпатическое понимание» во многих – практически как раз наиболее важных случаях – оказывается абсолютно невозможным. «Понять» же в психагогике – значит: позволить Другому быть, высвободить место для этого Другого в неком со-бытийном хронотопе. Акт понимания здесь – это всегда двухсторонний ход навстречу, диалогическая встреча в со-бытии друг другу. И «символическое описание» должно быть, прежде всего, включено в понимание. Оно-то и должно «высвобождать место» для бытия другого, а точнее – для со-бытия другого мне. Оно должно быть в этом смысле «ловушкой» для бытия, для чего-то, что мы хотим впервые привести через это символическое описание к присутствию, вывести на свет, важно – вот здесь-и-теперь, в этой ситуации. Важно отграничить эту точку зрения от натуралистической, пусть на первый взгляд идея «высвобождения» и может иметь натуралистический привкус. Необходимо со всей определенностью подчеркнуть, что через эти акты понимания впервые приводится к присутствию, устанавливается – прежде всего, в бытийном, онтологическом смысле и только в силу этого – также и в гносеологическом – для познания, изучения – нечто, чего до выполнения этого акта понимания и вне его нигде и никогда не было и быть не могло. Причем самое это «приведение» – «прибыльно», «продуктивно» – в том радикальном смысле «прироста бытия», о котором уже говорилось ранее в связи с концепцией понимания и о чем в свое время, особенно в ранних работах по философии творчества и в «антроподицее» так настойчиво говорил Бердяев. «Дополнительным» к такому пониманию понимания – как «высвобождающего», «майевтического» понимания – было бы его понимание в терминах трансформации, пере-рождения, пре-ображения человека высвобождаемой в нем силой. В проблеме исцеления особенно важно не терять представления о двойственной «природе» или «начале» человека, дабы со всей определенностью отдавать себе отчет в горизонте возможностей и скромном месте терапевта, в том, что все, что может сделать терапевт, – это только помочь человеку высвободить в себе место для прихода Нового человека в нем. «Путь к другому человеку, – говаривал Платон, – лежит через другого в нем», то есть – через того Другого, Нового человека в нем, который всегда еще только должен прийти и которому майевтическая терапия – психагогика – должна «исправить пути».

Новые идеалы научности и путь практической психологии личности [136]

По отношению к психологии сегодня следовало бы провести двоякого рода критику. Критика естественнонаучного метода – только одна из этих двух критик, только половина дела. Столь же последовательно нужно было бы выполнить и критику «практического разума» в современной психологии, критику психотехники в тех формах, в которых она существует сегодня как массовая практика. Для психологии сейчас эта, вторая критика даже более существенна.

Что касается естественнонаучной парадигмы, то она уже достаточно обнаружила свою несостоятельность в психологии, причем как внутри самой академической научной психологии перед лицом ее имманентных проблем, так и в областях сопредельных – таких, например, как психоанализ или другие психопрактики, которые самой академической научной психологией помещаются вне науки, но которые ставят психологическую мысль перед лицом реальных проблем человека, перед лицом жизни.

Парадокс состоит в том, что как раз психологи, которые наиболее последовательно пытались утвердить в психологии естественнонаучную парадигму, в своих конкретных исследованиях снова и снова порождали такие ситуации для работы исследователя, которые в рамках естественнонаучного способа мышления осмыслены быть уже не могли. И для историка науки, для историка психологии было бы чрезвычайно интересно и поучительно на примере этих исследований проследить последствия применения методологической рефлексии, неадекватной природе исследовательской практики, для развертывания и судьбы самой этой практики. Причем это были, пожалуй, наиболее рафинированные в методологическом отношении исследователи.

Можно назвать хотя бы двух крупнейших представителей гештальтпсихологии: М. Дункера и К. Левина. Что касается Левина, свои первые крупные работы целиком посвятившего анализу развития естественных наук – ближайшим образом дисциплин биологического ряда, но также и физики, – то его авторитет как методолога и историка науки, причем прежде всего именно классического естествознания, был настолько высок, что не кто-нибудь, а сам В. Гейзенберг настойчиво советовал своим ученикам читать эти работы, чтобы лучше понимать, чем они занимаются и что на самом деле происходит в физике.

Стало быть, с одной стороны, Левин был исследователем, который не понаслышке знал, что такое естественнонаучный метод, и пытался внедрить его в психологию. В своей критике предшествующей психологии он пытался показать, что катастрофа, постигшая прежнюю, прежде всего – так называемую «интроспективную» психологию, то есть ту версию научной психологии, которую условно можно назвать «вундтовско-титченеровской», – проистекала именно из ошибочного понимания существа естественнонаучного метода, которое было реализовано в этой психологии. Левин был убежден, что реализация в психологии действительной, а не пародийной естественнонаучной методологии как раз и позволит преодолеть все проблемы и вывести психологию из кризиса.

Ошибочной, стало быть, Левин (как и целый ряд других крупнейших психологов нашего столетия, включая и Выготского, что, быть может, еще больший парадокс!) считал не саму ориентацию на естественнонаучный метод, но лишь ту конкретную версию его, которая была принята предшествующей психологией (версию, в которой, как он пытался показать, обнаружило себя вопиющее непонимание действительной сути естественнонаучного метода), и потому, стало быть, достаточно только установить это правильное понимание (что Левин и пытался сделать, опираясь на работы неокантианцев, прежде всего – Э. Кассирера) и внедрить его в психологию, как путь для нее будет найден.

Итак, с одной стороны, Левин выступает как убежденный и последовательный проводник в психологии естественнонаучного метода, причем действительно – в чрезвычайно серьезном и глубоком его понимании (работа Левина «Закон и эксперимент в психологии» (1926) до сих пор остается, пожалуй, лучшей работой по методологии естественнонаучного метода в психологии). С другой стороны, если проанализировать буквально любую из тех конкретных ситуаций исследования, которые складывались в экспериментах Левина, то каждый раз обнаруживаются такие особенности этих ситуаций, причем – принципиального и неустранимого характера, – которые делают всякую серьезную и до конца продуманную реализацию естественнонаучного метода в них абсолютно невозможной.