Пастиш - Ричард Дайер

Это Эмма, проживающая роль «любовников в лунном свете»; это Родольф, знающий свою роль назубок, хотя его язык не всегда оказывается на высоте («Какая прекрасная ночь!»); это «Павел и Виргиния» и все прочие романы†; и это рассказчик, и сам Флобер. К этому моменту повествование в романе само захвачено языком, интонациями и тональностью романтической литературы, той дешевой дамской чувствительности, которую роман критикует. И это чудесно. Даже несмотря на то что роман сигнализирует о том, что это китч, несмотря на драматическую луну, настораживающие детали (безголовая змея, еж и ласка), банальные попытки Рудольфа выразить это словами, это все равно прелестно. Один из комментаторов предположил, что эта сцена отсылает к самому Флоберу, созерцающему луну, стоя у себя на балконе в Круассе (Мэйнил в: [Flaubert, 1961, p. 440]). Так это или нет, неважно, этот отрывок все равно может восприниматься буквально, так, словно критика романтизма в романе никак его не затронула. Одним словом, роман «Мадам Бовари» объясняет, откуда берется этот язык и это восприятие и как их оценивать, но при этом временами, пастишируя их, не может и сам удержаться от лирики.

Даже в более ранних отрывках, где пастиш связывается с легковерием Эммы, подчеркивая тривиальный характер ее чтения и воображения и относя его на счет разочарования в реальности, тот факт, что это пастиш, означает, что он также может понять чувства, которые мобилизует подобная литература. Без этого роман, вероятно, был бы невыносим, в нем слишком много безжалостного ума, цинизма и женоненавистничества, чтобы он мог функционировать даже на уровне повествования или флоберовского идеала безличного реализма. Поэтому роман допускает целый спектр разных реакций. Помню, как читал его в юности, когда голова у меня была забита Китсом и Руссо: я очень сильно идентифицировался с Эммой, ее пошловатыми вкусами и романтическим томлением, но в то же время осознавал их ограниченность и иллюзорность и потому был способен с сожалением почувствовать пастишированность свободной косвенной речи, иронизируя над самим собой. Перечитывая роман тридцать с лишним лет спустя при подготовке этой книги, я был поражен тем, насколько глубоко автор презирает всех персонажей, и, несмотря на ее красоту, от которой захватывает дух, книга показалась мне довольно неприятной. Теперь, однако, пастиш в форме свободной косвенной речи, казалось, смягчил несварение, впустив в роман, вопреки его воле, ощущение, что чувства — это прекрасно. Я не навязываю ни одну из этих реакций в качестве правильной, скорее, они указывают на то, какие возможности предоставляет читателю игра пастиша и свободной косвенной речи (и, конечно же, всех остальных особенностей письма).

Свободная косвенная речь, как правило, упрощает такого рода отношения между читателем и персонажем. Использование пастиша внутри свободной косвенной речи в «Мадам Бовари» добавляет два элемента. Во‑первых, показывая, откуда берется эмоциональный лексикон Эммы, оно демонстрирует, как чтение формирует внутренний мир (и, если экстраполировать, все виды культуры). Во‑вторых, оно проводит особый тезис (довольно жестокий) об опасностях, которые таит в себе романтическая литература, особенно для умов молодых женщин и в любовном контексте. Для этого можно было просто рассказать о чувствительности Эммы и ее последствиях, но используя пастиш в форме свободной косвенной речи, роман позволяет нам прочувствовать реакцию на эту литературу, подчеркивая ее пустоту и иллюзорность. Однако важно дать почувствовать притягательность этой литературы — если бы романтическая литература не имела аффективной притягательности, она едва ли заслуживала критики. «Мадам Бовари» показывает не только то, что пастиш может использоваться с критической целью, но и то, что, сближаясь с тем, что он критикует, пастиш может выразительнее представить причину, по которой этот объект нуждается в критике, — его действенность.

«Стирание»

В «Мадам Бовари» безличное повествование периодически оживляется проникновением в сознание одного из персонажей, которое само сформировано чтением. «Стирание» же, кажется, намеревается твердо поддерживать строгое разделение между автором на обложке, Персивалем Эвереттом, и рассказчиком, Телониусом Эллисоном, а также между этим рассказчиком и рассказчиком романа, который пишет Эллисон. В то время как «Мадам Бовари» проникнут презрением к объекту имитации, в «Стирании» преобладает гнев, но и этот роман играет на возможности близости, даже когда указывает на дистанцию.

«Стирание» [Everett, 2004] рассказывает о публикующемся, но не слишком успешном романисте и университетском профессоре Телониусе Эллисоне. Люди говорят ему, что он не может добиться успеха, потому что его романы недостаточно черные. На вечеринке один книжный агент «сказал мне, что я мог бы продавать свои книги, если бы бросил пересказывать Еврипида и писать пародии на постструктуралистов и взялся бы за реальные, суровые истории из жизни черных».

Однажды, когда ему срочно понадобились деньги, чтобы оплатить пребывание матери в приюте, он состряпал роман, написанный как бы от лица хулиганистого паренька из гетто, Ван Гоу Дженкинса, и опубликовал его под названием «Fuck» и под псевдонимом Стагг Р. Ли. Роман мгновенно стал бестселлером и был номинирован на ежегодную премию Национальной книжной ассоциации. Эллисона, об авторстве которого знал только его агент, пригласили на заседание жюри премии; все остальные члены жюри, белые, сочли роман шедевром, против голосовал только Эллисон, и роман в итоге получил награду.

Трудно найти другой роман, который бы с такой настойчивостью сигнализировал о своей интертекстуальности. В имени рассказчика «Стирания» соединяются две канонические фигуры афроамериканской высокой культуры, Телониус Монк и Ральф Эллисон, а первый абзац заканчивается словами: «Зовите меня Монк» (отсылающими к первой фразе канонического белого, но имеющего расовый отголосок романа «Моби Дик» (1851): «Зовите меня Измаил»). Телониус Монк — один из самых сложных и интеллектуальных музыкантов стиля бибоп, а прославленный роман Эллисона «Невидимый человек», как и «Стирание», одновременно играет на видимости и невидимости героя для белого общества (и, как указывает Маргарет Рассетт [Russett, n.d., p. 5], названия этих романов «связаны через аллюзию»). Пляжный домик, которым владеет семья Эллисонов, находится рядом с домиком, принадлежащим внуку Фредерика Дугласа, в котором писал Джеймс Уэлдон Джонсон (так соединяются голоса двух основоположников американской черной литературы). Во вставной новелле о черном, подавшем заявку на участие в телевизионной викторине, герой записывает себя Томом Хаймсом. Имя Том отсылает к «Хижине дяди Тома» Бичер-Стоу, а Хаймс — к Честеру Хаймсу, основоположнику жанра детектив, действие которого происходит в черном гетто. Псевдоним автора романа «Fuck» отсылает к Стаггеру Ли, легендарному преступнику, о котором часто поется в блюзах[237]. Имя рассказчика, ведущего повествование от первого лица, соединяет